И потом, авось, сумма впечатлит Зинку настолько, что она тягать меня не будет. Скажу, подшабашил основательно, на одной из "новорусских" дач, а они там деньгами сорят.
А она тачку в наш двор вкатывает и кричит:
— Костик, подсоби отца твоего, сволочь этакую, в дом перенести! Он ведь у нас такая туша, что я одна не справлюсь!
Константин выходит, поднимает меня, в дом несет… Тут надо сказать, что все три сына у меня — богатыри, в деда и прадеда своих пошли, в которых я, почему-то, не уродился. Константину только восемнадцать исполняется, в армию готовится, и, вроде, ещё в полную мужицкую силу не вошел, как его старшие братья, которые в лесорубах топорами машут, а все равно, никакой бугай к нему не лезь, с одного удара на полчаса отдыхать отправит. Молодец, говорю, косая сажень в плечах.
Ложит он меня, значит, на диван, сам смеется:
— Хорош, батя! С какой радости ты так укушался?
— А вот с какой! — говорит Зинка, входя следом. И бах деньги на стол! — Полюбуйся, какую кучу пытался от семьи утаить. И ещё вопрос, где взял.
— А сколько там? — поинтересовался Константин.
— Тысяча двадцать шесть рублей! — с точностью до рубля доложила Зинка.
Ну, правильно: минус самогон и плюс те семьдесят рублей, что мне дочка Николая Аристарховича отвалила.
Константин присвистнул да так и сел.
— Батя!.. Да где ж ты такие деньжищи урвал?
— Заработал, — пробормотал я. — Честное слово, заработал… Подшабашил там, на дачах, очень богатые люди работу подкинули…
— Это ж, значит… — Зинка руками развела. — Я-то его искала, чтобы спасти то, что от могильных денег останется, а у него вон что! Я чуть в обморок не упала. Хорошо, думаю, что решила его домой оттранспортировать, а не оставлять на ночь. Ведь за ночь с деньгами что угодно могло бы приключиться. Или малолетки обшарили бы, пока он, как свинья, без сознания, или сам бы потерял… — и тут же зло на меня прищурилась. — Что за шабашка такая? Ты нам мозги не вкручивай!
Тут и меня злость взяла, с похмелюги — почему это мне на слово не верят, глава семьи все-таки?
— А вот такая! — отвечаю. — Одну бабу обслужил, по-мужски! Знаешь, какие эти богатейки на крепких деревенских мужиков падкие?
Лучше бы не говорил — Зинка как развернется, да как врежет мне оплеуху, а рука у неё тяжелая. Если б я на диване не лежал, то точно вверх тормашками бы полетел. Щека сразу огнем вспыхнула, искры из глаз и весь мир на секунду будто ухнул куда-то.
А голова ещё больше затрещала, сил нет терпеть.
— Не буду больше так шутить, не буду! Я ж поддразнить хотел, чтоб неповадно было меня как в гестапо пытать… — при слове "пытать" я сразу про таджичку вспомнил и чуть своим языком не подавился. — Ради Бога, налейте опохмелиться, все расскажу! Честное слово, ничего дурного… Ведь осталась-то бутылка, да, не могла ты её выкинуть? Душа горит!
Зинка поглядела на меня — и Константину кивнула.
— Достань стакан, Костик. Нет, два стакана. Я тоже выпью, после всех переживаний.
Константин, он три стакана принес: мол, и мне нальете, я уже не маленький.
Зинка достала бутылку — в ней где-то с половину того, что было, ещё плещется, разлила по трем стаканам, полотенчико убрала, которым на столе блины были накрыты и миска квашеной капусты, прошлогодней еще. Так, вялой немного, но вполне на вкус нормальной.
— Если уж пить, то закусывайте… алкоголики!
И первой стакан махнула, и за блины с капустой взялась.
Константин тоже свою порцию махом проглотил и к закуске обратился, а я-то… честное слово, как через горло прошло, так в нового человека превращаться начал. Просто удивительно, как быстро треск в голове сменился ровным шумом, вполне приятным таким.
— Ну, вот… — я присел на диване, переводя дух, ноги свесил. — Теперь и поговорить можно. Кстати, времени сколько?
— Да уж к двум ночи идет, — ответила Зинка. — Мы ж сходили сетки поставили, прежде, чем за тобой управляться. Пастух тебя видел, когда на хутор за расчетом ходил, рассказал, где ты спишь. А теперь — выкладывай!
И я бы, наверно, все выложил, но тут мы услышали, как наша калитка скрипит, и Тузик бешено залаял, и грубый мужской голос закричал:
