На пригорке стояла косуля и, склонив головку, смотрела на меня без малейшего испуга, только тонкие ноги подрагивали. На груди белело пятнышко — как медальон. Она хотела мне что-то сказать, ее глаза из-под длинных ресниц силились сообщить что-то важное. Косуля пару раз качнула головкой, поскребла землю копытцами и не спеша удалилась походкой балерины — только ветки хрустнули.
Вокруг журчали ручьи, лаская слух своим детским лепетом, водопадик разбивался о камни в облаке пенных брызг. Длинные свечи вспыхивали на верхушках елей, болтун-дрозд завел на ветке свою серенаду. Над головой проносились птицы, угрюмый хвойный лес полнился щебетом. Высоко в небе плыли большие белые облака, пухлощекие, как ангелы на картинках. Дивная симфония звуков и красок.
Поток любви захлестнул меня. Надо жить, говорила мне природа, надо вернуться к собратьям-людям и не пасовать перед жизнью. В этом заброшенном доме мне было подарено второе рождение. Да как я могла бояться? Пусть «Сухоцвет» существовал лишь в воспаленном воображении, мне он все равно был дороже всего на свете. Ведь любой рассказ не тем хорош, что соответствует действительности, а тем, что помогает взглянуть на мир другими глазами и заряжает энергией. Что с того, что Бенжамен все выдумал, — благодаря ему я снова хотела жить полной жизнью. Я совершила с ним ту же ошибку, что и со всеми: поверила тому, что он мне говорил. И, оказывается, правильно сделала. Я чувствовала себя беспричинно счастливой, заново родившейся. Ветерок обдувал меня, смывая миазмы подвала. Небо сулило много-много света и радости.
Пройдя несколько сот метров, я набрела на низкий заборчик, сложенный из камней, — здесь проходила граница со Швейцарией. Я несколько раз пересекла ее, просто так, в насмешку над всеми рубежами: опля — и я во Франции, оп-ля! — в Швейцарии. Потом побрела назад к дому, споткнулась по дороге о корни ели, выпиравшие из земли, как жилы на исхудавшей руке. Я упала ничком во влажный зеленый ворс, смеясь, зарылась лицом в мягкие, жирные, плодородные комья; прямо передо мной — сперва мне показалось, что это плоский камень, — торчала из земли перепачканная магнитофонная кассета. Я вытащила ее и рассмотрела с обеих сторон. Никакой наклейки не было. Я как могла вытерла находку и сунула в карман — когда-нибудь послушаю.
Я была вольна идти куда мне вздумается и несметно богата надеждами и возможностями. Мне хотелось обнять всех живущих на этом свете. В конце тропы я нашла свою машину, припорошенную пылью. Долго смотрелась в зеркальце: я была грязная, вся в травинках, на щеках черные полоски, волосы похожи на джунгли, — но я не изменилась. Та же матовая кожа, те же загнутые ресницы, и лицо не сморщилось, как старая тряпка. Я осталась прежней двадцатишестилетней женщиной и не должна была искупать грех своего существования. Я трижды просигналила, прощаясь с «Сухоцветом», обиталищем химер, и с нависшей над ним тяжелой известняковой плитой.
Проехав километров десять, я остановилась у гостиницы; отсюда открывался вид на швейцарскую равнину. Вершины Альп вдали сияли, как купола. Далеко внизу катил извилистой дорогой среди зеленых лугов маленький красный паровозик, выбрасывая клубы пара. Я спросила у хозяина, какое сегодня число, — оказалось 19 августа, значит, я просидела в подвале три дня и три ночи. Я сняла номер, умылась и заказала в ресторане трапезу на десятерых, невзирая на ранний час. Повар умильно косился на меня, пока я уписывала за обе щеки рагу из кабана, колбасу, картофельную запеканку с кабачками, две копченые сосиски, салат и швейцарский сыр, запивая все это изумительным местным вином. Пиршеством я тоже была обязана Бенжамену — это был мой долг перед ним. Два часа я насыщалась; столик мне накрыли в саду, на террасе над откосом. Солнце припекало все сильнее, и я млела от его ожогов. Даже сесть под зонтик не захотела. Весь остаток дня меня рвало — еще бы, так нажраться после семидесятидвухчасового поста, конечно, желудок от такой нагрузки взбунтовался и выдал назад все, что я уплела. Ну и пусть! Меня выворачивало наизнанку, я блевала, согнувшись над раковиной, — чем не доказательство, что я живу?
