На экране в фас и в профиль, как фотография в уголовном деле, возникло лицо Элен. По застывшей на лице моей спутницы гримаске я узнал снимок — тот самый, что Раймон сделал «поляроидом» сегодня утром у крыльца. Цвета немного поблекли. Стейнер поместил мою Элен в свой банк данных!
— Снимок неважный, ваша подруга была не в лучшей форме, но все равно она очень хороша.
Он взял лист бумаги и мягкий карандаш, провел несколько штрихов.
— А теперь, глядя на это моментальное фото, я набросаю вам портрет будущей Элен — какой я представляю ее лет через тридцать. У нее старость затронет в первую очередь рот и щеки. Левый край губ сместится к уху, и лет в пятьдесят вот здесь образуется ямка. Губы потрескаются, утратят нынешний округлый контур, подожмутся, а подбородок, наоборот, выдвинется вперед.
Он поглядывал то на экран, то на бумагу, время от времени стирая что-то ластиком на конце карандаша.
— Заметьте, в человеческом теле сдает не все сразу. Первой стареет кожа, теряя упругость. У Элен она сморщится, пойдет складками. Щеки ввалятся, отчетливее проступят скулы, и лицо сузится. Гармонии черт как не бывало — нос сразу покажется длинным, глаза запавшими. Взгляд утратит живой огонек. Вот, я почти закончил: сейчас подчеркну складки, заострю черты, тон кожи потемнее, седина… Ну, что скажете?
Передо мной было женское лицо, почти точная копия матери Элен на фотографиях, сделанных незадолго до ее смерти, — ей тогда было под шестьдесят.
— Испугались, а? Бьюсь об заклад, что это вылитая ее мамаша! Когда наши гостьи возвращаются домой, матери шарахаются от них в ужасе. Им будто являются их собственные двойники. Причем дочки, превратившись в седые мумии, говорят прежними девичьими голосами. Этот контраст делает их особенно отталкивающими. Даже если они обращаются к властям, никто не принимает их всерьез. Результат — психиатрическая клиника, или же близкие прячут их, как постыдную семейную тайну; так после нашей тюрьмы они снова оказываются в заключении.
Я был ошарашен. И все же один вопрос вертелся у меня на языке: мне хотелось — если бы я решился — попросить Стейнера таким же манером нарисовать меня, каким я буду через двадцать лет. Наверно, он уловил мое замешательство, потому что глаза его весело блеснули.
— Я вижу, вас зацепило, Бенжамен. Вы считаете меня чудовищем, но тема вам интересна, не отрицайте.
В каком-то лихорадочном возбуждении он вскочил, взял с полки толстый альбом в пластиковом футляре, положил на стол.
— Да сознают ли они, все эти девицы, как мы их осчастливили? Сбросить кабалу имиджа, диктат моды, не краситься, не следить за весом, не быть игрушками для мужчин… Хотели же они, чтобы их любили ради них самих? Вот им и шанс!
Он придвинул табурет поближе к моему креслу и открыл альбом.
— Когда у нас появляется новенькая, я рисую ее будущее лицо, а потом сравниваю оригинал с моим наброском. Здесь все наши прелестницы за последние пять лет с указанием роста, возраста и антропометрических данных. На странице слева — исходный материал, в центре — мой рисунок, а справа фотография, сделанная два года спустя, Можете убедиться, я редко ошибаюсь.
Стейнер ничего не таил, напротив, он был горд собой, чуть ли не похвалы ждал: вот, мол, я каков. Собрание его трофеев с виду походило на портфолио манекенщиц, но зрелище это было жуткое. Наклеенные на картон лица рассказывали скорбную повесть; я видел разрушение, будто ускоренным темпом прокручивалась лента в кино: все они состарились, не успев созреть, на всех застыло одно и то же выражение растерянности и ужаса, да еще эта мертвенная бледность — так бледны могут быть только люди, которые года два не видели солнечного света. Это были не благородные старческие черты, вылепленные самой жизнью, а враз осевшие, сморщившиеся, как проколотый воздушный шарик, лица. Кожа не успела ни поблекнуть, ни покраснеть, ни растрескаться, как должно. Вот снимок, рядом второй — какой недуг их всех поразил? Беспощадная язва разъела белоснежный мрамор этих лиц, раздробила на осколки, превратив в мозаику дивные статуи. Стейнер не скупился на комментарии, переворачивая страницы и демонстрируя мне череду живых покойниц, двадцатилетних бабушек, чья единственная вина была в том, что они родились красивыми. Была там, в конце, и Рэчел, последняя на сегодняшний день, — такая прелестная, совсем юная, она вся будто светилась изнутри. Круглое личико и удивленно-голубые глаза лучились простодушным счастьем и добротой. Из прошедших через этот ад американка пострадала больше всех, она стала совершенно неузнаваемой. Я не выдержал и охнул:
