Таким образом, уже в момент выхода в свет эпиграмм Мора было обращено внимание на существенное отличие их от поэзии неолатинских поэтов – его предшественников. Бреднер и Линч note 6 по праву назвали это отличие «наиболее поразительной в них вещью». Если любовные эпиграммы Понтано и Марулла характеризуются краткостью, а стихи Полициано утонченной лестью, то у Мора мы находим «едкие нападки на людей и нравы, на профессию и классы…» Они справедливо отмечают двойную оригинальность Мора как эпиграмматиста: «Во-первых, он имел заостренное чувство стиля, понимания, чем должна быть эпиграмма… Во-вторых, он изгонял из своих сочинений распущенные овидианизмы итальянских поэтов и нудную религиозность северных гуманистов» note 7.
Основным достоинством эпиграммы в древности считалась ее краткость. В I в. н. э. греческий поэт Парменион в своей эпиграмме «Об эпиграмме» (АР, IX, 342) так сформулировал это требование:
Думаю, сердятся Музы, коль много стихов в эпиграмме:
Разное дело совсем – стадий note 8 и длительный бег.
Множество в длительном беге кругов совершают, а стадий Надо, все силы собрав, духом единым пройти.
(Перевод Ю. Ф. Шульца) note 9 И хотя римский поэт-эпиграмматист Марциал протестовал (Эпиграммы, II, 77) против требования формальной краткости вне зависимости от содержания эпиграммы:
Вовсе не длинны стихи, от каких ничего не отнимешь, А у тебя-то, дружок, даже двустишья длинны.
(Перевод Ф. Петровского).
все же в подавляющем большинстве эпиграммы Греческой антологии не были обширными стихотворениями; обычный размер эпиграммы – 2-4 стихотворных строки, реже 6-8 и более строк. Таковы в своей массе и эпиграммы Мора. Лишь отдельные из них содержат по 40-50 стихов (э 247-249). Только два стихотворения (э I на коронацию Генриха VIII и э 125 Кандиду о выборе жены) представляют собой скорее небольшие поэмы (соответственно в 190 и 231 стих. строк).
Совсем не праздный вопрос: произведения каких греческих поэтовэпиграмматистов переводил Мор? Включая «Прогимнасмата», более 100 эпиграмм заимствованы из антологии Плануда. Кстати сказать, Мор впервые в Европе перевел их на латинский язык – международный язык ученых его времени note 11. Лишь в XVII столетии голландский гуманист Гуго Греции (1583-1645) перевел эту антологию на латинский язык. Наибольший интерес Мор проявил к первым двум книгам антологии – эпиграммы «описательные и побудительные» (demonstrativa et exhortatoria) и «насмешливые и застольные» (irrisoria et convivalia), т. е. сатирические эпиграммы. И те, и другие фигурируют у Мора более 40 раз. «Надгробные» (sepulcralia) – 10 раз, а «описательные» (descriptiva) – всего 3 раза. Эпиграммы остальных трех книг этой антологии встречаются лишь по одному разу. Вполне вероятно, что Мор использовал не только издание, но и рукописный текст данной антологии эпиграмм. Остальные греческие источники – это «Этика» Аристотеля, возможно, Диоген Лаэртский и другие – уже прозаические произведения писателей древности. Стихотворный источник лежит лишь в основе «Прогимнасмата» 18 (На статую Неоптолема) note 12. Несомненно также знакомство с Марциалом. Однако можно отметить лишь незначительную общность отдельных ситуаций, например в эпиграмме 183 note 13.
Эпиграммы 63 и 64 являются переводами английских песен-кантиков. Последняя находится в рукописном «Тюдоровском сборнике песен», оригинал первой не обнаружен до сих Обратимся к поэтам-эпиграмматистам антологии, более всего любимым Томасом Мором. Прежде всего его привлекал к себе талант «Вольтера античности» (по выражению Ф. Энгельса) – Лукиана, крупнейшего писателя-сатирика и эпиграмматиста II в. н. э., оставившего более 50, преимущественно сатирических, эпиграмм. Затем Лукиллий (I в. н. э.), современник Марциала (ок. 40-104 гг. н. э.), известный только как эпиграмматист-сатирик, автор около 130 эпиграмм. Наконец Паллад (ок. 360 – между 430 и 440 гг. н. э.), последний «языческий» поэт-эпиграмматист. В истории эпиграммы он знаменует собой поздний расцвет этого жанра, ее последний взлет в трагическое для эллинской культуры время. Сторонник гибнущего эллинства и противник торжествующего христианства, Паллад видит обреченность своих идеалов: Судьба, приносившая счастье, сама стала несчастной; «прежде имевшая храм», она «оказалась под старость в харчевне» (Паллад, АР, IX, 183)
