Когда мы остановились в чистом поле, возле переезда, пересекавшего проселочную дорогу, я услышал, как кто-то сказал:
— Дороги разгружают для войск. На фронте нужны подкрепления.
Поезд не двигался. Больше ничего не было слышно — только внезапное птичье чириканье да плеск ручья. На насыпь спрыгнул человек, потом другой.
— Эй, шеф, это надолго?
— На час, на два. Может, и заночевать придется.
— А не может быть такого, что поезд двинется без предупреждения?
— Если паровоз вернется в Монтерме, оттуда нам пришлют другой.
Сперва я убедился, что паровоз действительно отцепили, и тут же увидел, как он удаляется по расстилающимся вокруг лесам и полям. Я спрыгнул на землю и первым делом бросился к ручью напиться прямо из горсти, как в детстве. У воды был тот же вкус, что когда-то, — вкус травы и моего разогретого тела.
Из вагонов выходили люди. Сперва неуверенно, потом смелей я пошел вдоль состава, пытаясь заглядывать в вагоны.
— Папа!
Дочка звала меня, размахивая рукой.
— Где мама?
— Здесь!
Две женщины средних лет загораживали ее от меня и, судя по всему, ни за что не желали подвинуться: возбуждение моей дочки явно их возмущало.
— Папа, открой! Я не могу. Мама хочет тебе что-то сказать.
Вагон был старого образца. Мне удалось открыть дверь, и на двухъярусных полках я увидел восемь человек, неподвижных и хмурых, как в приемной у дантиста. Жена и дочь были там единственные, кому еще не стукнуло шестидесяти, а одному старику в противоположном углу было уже наверняка не меньше девяноста.
— У тебя все в порядке, Марсель?
— А у тебя?
— Все хорошо. Я беспокоилась, поел ли ты. Слава богу, что поезд остановился. Продукты ведь у нас.
Зажатая монументальными бедрами соседок, она едва могла шевельнуться и с трудом протянула мне батон и целую колбасу.
— А вы?
— Мы не выносим чеснока, ты же знаешь.
— Она с чесноком?
Утром в бакалее я об этом не подумал.
— Как ты устроился?
— Неплохо.
— Ты не мог бы мне принести немного воды? Перед отъездом мне дали бутылку, но здесь так жарко, что мы уже все выпили.
Она протянула мне бутылку, я побежал к ручью и наполнил ее. Там уже стояла на коленях и мыла лицо та женщина в черном платье, что забралась с неположенной стороны, когда пришел бельгийский поезд.
— Где вы раздобыли бутылку? — спросила она. У нее был иностранный акцент, но не бельгийский и не немецкий.
— Жене кто-то дал.
Больше вопросов она не задавала и стала вытираться носовым платком, а я пошел к вагону первого класса. По дороге я споткнулся о пустую бутылку из-под пива и вернулся подобрать ее, как великую драгоценность. Это ввело мою жену в заблуждение.
— Ты пьешь пиво?
— Нет. Это для воды.
Любопытно: мы разговаривали, как посторонние. Нет, не совсем так, скорее, как дальние родственники, которые долго не виделись и не знают, о чем говорить. Может быть, нам мешало присутствие этих старух?
— Можно мне выйти, папа?
— Выходи, если хочешь. Жена забеспокоилась.
— А если поезд тронется?
— Мы без паровоза.
— Значит, мы останемся здесь?
В этот миг мы услышали первый взрыв, глухой, далекий, но все равно все мы вздрогнули, а одна из старух зажмурилась и перекрестилась, как при раскате грома.
— Что это?
— Не знаю.
— Самолетов не видно?
Я посмотрел на небо, такое же синее, как утром. По нему медленно плыли два золотистых облачка.
— Не позволяй ей уходить далеко, Марсель.
— Я с нее глаз не спускаю.
Держа Софи за руку, я шел вместе с ней вдоль путей, ища глазами вторую бутылку, и мне повезло — я нашел-таки, причем вторая была больше, чем первая.
— Зачем она тебе?
Я солгал только наполовину:
— Наберу запас воды.
Я как раз подобрал третью бутылку, на этот раз из-под вина. Я собирался отдать хотя бы одну из бутылок женщине в черном.
Я заметил ее издалека, она стояла перед нашим вагоном в пыльном атласном платье, и фигура ее с непокорными волосами казалась совершенно чуждой всему, что ее окружало. Она разминала ноги, нимало не интересуясь происходящим, и я заметил, что каблуки у нее высокие, очень острые.
— Маме не было плохо?
— Нет. Там у нас одна женщина все время разговаривает и уверяет, что поезд обязательно будут бомбить. Это правда?
