При этих словах папаша Василия Терентьевича хитровато улыбнулся.
— Большая польза, а? — сказал он. — А поймать щуку не трудно, однако.
Кряхтя, слез с верхней полки импровизатор, невысокого роста пожилой человек с лицом скуластым и с припухлыми красноватыми веками. Достав из глубокого кармана стеганной на вате куртки длинную, оправленную в трех местах медью трубку, он не спеша набил ее табаком, прикусил черенок, изъеденный зубами, пососал, а когда закурил, то не выпускал дым изо рта, а глотал его.
Василий Терентьевич и его отец носили фамилию Бисянка. Фамилия старого импровизатора, Тимофея Ивановича, была Тиктамунка.
Жестом руки он попросил уступить ему место у окна, и когда Бисянка-отец отодвинулся, Тимофей Иванович сел, подобрав под себя ноги, обутые в легкие ичиги. Подперев кулаками подбородок, он устремил в одну точку подслеповатые стариковские глаза и долго сидел так, занятый своими думами.
Промелькнул бревенчатый домик с башенкой — полустанок. Запели скрипуче тормоза, сдерживая поезд на крутом спуске. Петлей изогнулась река и ушла ненадолго в таежные заросли, потом вновь с шумом вырвалась оттуда, заструилась ровной серебряной лентой у самой насыпи.
Всходило солнце. Утренние тени отодвинулись к сопкам и стали взбираться на зеленые покатые склоны. Воздух наполнился криком птиц. Плавно описывая круги, парили высоко в воздухе орлы, высматривая добычу.
Тимофей Иванович заправил трубку новой порцией табаку и, раскурив ее, произнес:
— Однако Уська!
Он медленно, будто нехотя, выпростал из-под себя ноги, поднялся и стал доставать с верхней полки свои вещи. Достав мешок и весла, направился в тамбур. За ним, взвалив на плечо сазана, последовал Бисянка-отец. Василий Терентьевич задержался немного, пока Наташа записывала в книжечку его адрес, и, прощаясь с девушкой, еще раз пригласил ее в гости на Тумнин.
Поезд, обогнув каменный выступ и оставив слева от себя реку, сбавил ход и медленно въехал в долину, на дне которой, под нависшими сопками, теснились постройки.
Это была Уська-Орочская.
Возле сада, где растут ирисы, дикая яблоня, малина, жимолость, стоит плотный человек среднего роста без шапки и кормит мелкой рыбешкой ручного коршуна. Хищник, впиваясь острыми когтями в серебристую спинку хариуса, рвет изогнутым клювом его на куски и с жадностью проглатывает. Черный щенок заливается лаем на коршуна, но коршун только поглядывает одним глазом на собачонку и продолжает есть.
— Ну полно же, Амба, полно тебе! — Человек кидает рыбешку и щенку. — Жадный ты!
Это Николай Павлович Сидоров, директор школы-интерната. Он пожимает руку мне и Василию Терентьевичу. Тот справляется, не приехала ли Валентина Федоровна.
Из-под куста жимолости неожиданно выпархивают галки, садятся на изгородь и разом начинают орать, разевая клювы. Василий Терентьевич берет у Николая Павловича несколько мальков и ловко забрасывает их в розовые глотки галок. Птицы умолкают.
— Пойдемте в дом, надо отдохнуть с дороги, — приглашает Николай Павлович. — Один хозяйничаю. Жена уехала по делам.
Но прежде чем войти с нами в дом, он окликает девочку Утю, которую через изгородь видит на соседней улице.
— Иду, Николай Павлович, — кричит Утя и бежит к нам.
— Не забудь сегодня ветвистую пшеницу подкормить, — говорит ей учитель. — А то мы совсем запустили ее без Валентины Федоровны.
— Не запустили, Николай Павлович. — Утя теребит кончики пионерского галстука. — Вчера сою пропололи, капусту подкормили.
Девочка с любопытством поглядывает на меня.
— Познакомьтесь, — говорит Николай Павлович.
— Утя Тиктамунка. — Девочка протягивает мне смуглую руку.
На вид ей лет четырнадцать. Когда она подала руку, ее широкое, чуточку скуластое лицо с небольшими, но очень живыми черными глазами сделалось сразу серьезным. Коротко подстриженные ее волосы, как у взрослой, перехвачены железной дужкой. Одета Утя в форменное школьное платье с белым передником. К переднику, на груди, в один ряд приколоты три значка — красный эмалевый флажок и две звездочки. Утя все время касается их рукой, словно проверяет, на месте ли они.
