Я слушал и удивлялся тому, как хорошо девушка знает книги Арсеньева. Оказывается, прежде чем поехать на Север, Наташа прочла почти все, что написал Арсеньев, и теперь будто сравнивала! описанное в книгах с действительной жизнью. Она рассказывала Косте о знаменитом путешественнике, который в последний раз бывал в этих местах в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, но еще задолго до этого он ставил свою брезентовую палатку на берегу Тумнина, вдоль которого мчался теперь наш поезд, беседовал у костра со своими проводниками-орочами, слушал их грустные рассказы о тяжелой, безысходной судьбе маленького лесного народа, и сердце Владимира Клавдиевича Арсеньева сжималось от жалости.
— Скажите, Костя, в Уське-Орочской, наверно, и живут орочи? — спросила Наташа.
— Там и живут, — очень довольный тем, что девушка опять заговорила с ним, произнес Костя. — В позапрошлом году мы пускали у них электростанцию. Небольшую, правда, — всего десять киловатт...
— А школа там есть?
— Конечно, есть, — семилетка.
Наташа смотрела на Костю долгим, внимательным взглядом, как бы решая что-то в уме; видимо, вновь на память ей приходили страницы арсеньевских книг.
Впервые Арсеньев встретил орочей в тысяча девятьсот восьмом году, случайно натолкнувшись в глухой тайге на убогие шалаши лесных жителей. «У этих обездоленных судьбою людей свои нужды, — писал он. — Они просили меня помочь им советами. Я объяснил орочам также, зачем я пришел сюда, куда иду и какие цели преследует экспедиция... Среди орочей было несколько стариков. Поджав под себя ноги, они сидели на корье и слушали с большим вниманием... Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы... Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя дома. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости...»
На станции Тумнин в наш вагон вошли новые пассажиры в несколько необычных одеждах, от которых пахло тайгой, речной свежестью, лесными травами. Один из них внес огромного сазана. Когда пассажир, расстелив на полу свой резиновый плащ, положил на нем рыбину, она могуче забила хвостом.
Женщина из соседнего купе спросила, не продаст ли рыбак свою добычу.
— Нет, конечно. Николаю Павловичу везем, — ответил он так, будто был вполне уверен, что все в вагоне знают Николая Павловича.
— Пока довезете, скиснет, — заметила женщина.
— Однако не скиснет! — Лицо рыбака, обветренное, опаленное солнцем до красноты, все время светилось доброй улыбкой.
— Острогой накололи? — спросил Костя. Наклонясь к Наташе, он шепнул ей на ухо: — Это же и есть орочи!
— Острогой нельзя, спинку попортить можно, — объяснил ороч, закуривая трубку. — В сети попал. Давно такой не попадал. А сегодня попал. Луна большая. Тумнин светлый. Рыба любит луну.
Орочи расселись на свободных местах, а один из них закинул на верхнюю полку пару весел, кожаный мешок и сам полез туда же, наверх.
Водворилась тишина. Пассажиры стали дремать. Большинство из них ехало по этой дороге впервые, и ночь никто не спал: волновала красота непривычной природы, настораживали частые крутые подъемы и спуски.
Рассвет между тем все сильнее проступал сквозь густые заросли тайги. Луна как бы таяла в небе над горным хребтом. Лампочки в вагоне погасли.
С верхней полки, куда залез ороч с веслами, послышался тягучий мотив. Мотив этот в первый момент показался грустным, даже тоскливым, но чем дальше, тем больше живых, радостных ноток звучало в нем. Ороч пел на своем родном языке, и я мог разобрать только два слова: «Тумнин» и «Николай Павлович».
Я спросил пожилого ороча, который вез сазана, о чем поет его товарищ, и он все с той же, не сходившей с его морщинистого лица доброй улыбкой ответил:
— Тимофей Иванович поет так: многоводный Тумнин, родная река орочей, несет в тайгу счастье. Как не остановить светлые воды Тумнина, так никому не сдержать счастье орочей. Много зверя в тайге. Много рыбы в Тумнине. Хватит подарков для наших друзей. Николай Павлович, много лет живешь с нами, много помог нам. Большую рыбу везем тебе. Живую рыбу везем. Кушай, пожалуйста, Николай Павлович. Скоро семнадцать зим, как ты живешь у нас. Много, однако, добра сделал.
