И тут меня вдруг вновь охватило чувство сна. Мне пригрезилось, что настоящая минута давно миновала, что протекло полвека и более, что начинающаяся теперь великая борьба, пройдя сквозь целый цикл безмерных превратностей, захватив и раздробив в своем изменчивом движении государства и поколения, наконец, закончена, что новый мир возник из нее, что будущность народов определилась на многие столетия, что всякая неуверенность исчезла, что суд Божий свершился. Великая империя основана… <…> И тогда вся эта сцена в Кремле, при которой я присутствовал, эта толпа, столь мало сознававшая, что должно совершиться в будущем, и теснившаяся, чтобы видеть государя, который так недолго просуществует и жизнь которого так скоро будет подорвана и поглощена при первых же испытаниях великой борьбы, – вся эта картина показалась мне видением прошлого и весьма далекого прошлого, а люди, двигавшиеся вокруг меня, давно исчезнувшими из этого мира… Я вдруг почувствовал себя современником своих правнуков[278].
Нам, правнукам и праправнукам, слова Тютчева говорят больше, чем его современникам, и, может быть, больше, чем ему самому, но дело в данном случае не в пророчестве, а в соотношении при таком видении времен, людей и теней. В этом поистине уникальном случае зримое становится призрачным в результате вывернутости в будущее из точки настоящего. Но и в иных ситуациях зримое настоящее, а следовательно, и прошедшее, тоже часто предстают как обитель призраков. Важно при этом отметить особую – преобразующую, развоплощающую – силу мысли и воображения в мире Тютчева, где образ человека отсутствующего, возникший в своем ли, в чужом ли сознании, как бы дематериализуется, приобретает свойства тени, призрака. Показательно его замечание в письме жене от 13 июля 1851 года: «Я почувствовал себя живущим в твоих мечтаниях жизнью призрака» (114; курсив наш. – Н. М), – и там же чуть ниже: «И вот мне приходится вспоминать об этом, как о предании… – Существуешь ли ты еще в действительности?» (116). Отсюда – бунт против разлуки и особый статус воспоминаний с обычной для Тютчева двойственностью, когда он и бежит от призрачности, и притягивается ею, ловя и стремясь удержать в слове миг соскальзывания в инобытие, миг развоплощения.
Свидетельств тому много и в письмах, и в стихах Тютчева. В письмах это неоднократные сравнения разлуки с физической ущербностью: «Нет, моя милая кисанька, для меня решительно нет ничего более мучительного, ничего, что глубже противоречило бы моей природе, чем химеры разлуки <…> Всякий раз ты как бы заставляешь меня подвергаться ампутации» (письмо Э. Ф. Тютчевой от 21 мая 1855 года; 166); «Письменное сообщение между мной и тобой <…> заставляет меня испытывать в точности то ощущение, какое присуще одноруким и прочим калекам, воображающим, что у них болит недостающий им член…» (ей же 20 июня 1855 года; 169). В стихотворениях соскальзывание, ускользание обнаруживает себя в многократной и яркой прорисовке моментов увядания, умирания, прощания («Осенний вечер», «Mal’aria», «Как над горячею золой…», «Сижу задумчив и один…», «Обвеян вещею дремотой…», «Она сидела на полу…» и многие, многие другие)[279]. В том же ряду стоят и стихотворения, где миг настоящего как бы увиден из будущего, из другого сознания и где он, следовательно, утрачивает свою первичную воплощенность:
И новое, младое племя
Меж тем на солнце расцвело,
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло! (I, 18)
Прости… Чрез много, много лет
Ты будешь помнить с содроганьем
Сей край, сей брег с его полуденным сияньем,
Где вечный блеск и долгий цвет,
Где поздних, бледных роз дыханьем
Декабрьский воздух разогрет. (I, 89)
Таким образом, несмотря на уверенность многих современников в том, что Тютчев наслаждался жизнью, ценя настоящее, именно оно в системе представленных выше соотношений минимизируется, и если можно говорить о его высокой значимости для поэта, то единственно в плане ценности ускользающего. Непосредственность переживания сиюминутного вообще, думается, не самая характерная черта лирики Тютчева. Лирическое чувство в любом из временных измерений обретает у него признаки отстраненности, выраженной порой с такой силой, какая проявится в русской поэзии лишь много позже. В этом отношении показательно уникальное для своего времени стихотворение «Бессонница» и особенно его четвертая строфа:
