— Страна захлебывается от недостатка угля! Срывается пятилетний план индустриализации промышленности и реконструкции сельского хозяйства! Заводы жадно гудками взывают: "У-у-у-гля! У-у-у-гля!" Железные дороги, эти артерии страны, не подвозят к индустриальным городам хлеба, сахару, а тут, в Донбассе, во всесоюзной кочегарке, целые горы драгоценного угля лежат без всякого присмотра! Какой позор!
И деловой человек бьет в центр победную телеграмму:
— Угля — горы! Давайте транспорт!
Человек остывает за два дня своего пребывания в Донбассе. Когда его спрашивают: "Правда, красивый террикон?" — человек краснеет и начинает говорить о превращении старого Донбасса, капиталистического, кустарного, в социалистический, механизированный, советский Донбасс.
А что такое в действительности террикон?
Это отбросы пустой, никому, кроме поэтов, не нужной породы…
Для чего ее, эту пустую породу, вот так старательно складывают в конусообразные горы, если она никому, кроме поэтов, не нужна?
Для красоты…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Шахта"… О шахте автор много говорить не будет, потому что стараниями Рабиса ее прекрасно уже опопуляризовали и среди трудящихся и среди не очень трудящихся в известной индустриальной песне:
Многое видала,
Многое слыхала,
Многое узнала
Шахта № 3.
Разумеется, № 3 в данном случае взята для рифмы, и никак не следует думать, что именно только шахта № 3 "узнала, видала и слыхала многое…". Все шахты и в Донбассе, и в Подмосковном угольном районе, и на Урале, и в Сибири — все они "многое узнали, видали, слыхали…".
Автор соглашается, что "видать, слыхать и узнать" — это чуть ли не главнейшие функции каждой угольной шахты… Но это еще не все. Позвольте к этому добавить еще одно назначение каждой шахты… Может, оно и не сравнится с функциями, так детально отмеченными в вышеуказанной песне, но не упомянуть его, по мнению автора, нельзя.
Назначение каждой шахты еще давать добычу [2].
Если вы станете даже над самой клетью и прекрасным баритоном или контральто необычайно чувствительно, со слезой в голосе выведете:
…многое узнала,
вы не застрахованы от того, что тот самый, о котором заливается песня, что "он был шахтер, простой рабочий", прослушав вас, не скажет:
— Ты добычу дай! А петь каждый может!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Итак, "добыча".
Автор знает, что слово "добыча" не очень популярно среди широких слоев советского населения, которое так или иначе хочет знать или уже даже знает что-то о Донбассе, об угле, об угольной пятилетке. Это не шахта № 3, это не клеть "с ветерком", это даже не "копер" и не "террикон"… Однако, будучи абсолютно беспристрастным и объективным, автор не может пройти мимо такого мало популярного и неинтересного для широких кругов советского населения слова.
Разве хочешь, — надо!
"Добыча" — это то самое, что выдают из шахты… Оно такое, знаете, черное, немного блестящее и ужасно пачкает руки, одежду, даже (какое нахальство!) лицо… И что вы скажете? На шахтах, и в шахтоуправлениях, и в парткомах, и в профорганизациях почему-то этим словом интересуются… и интересуются чрезвычайно.
Каждый вечер, и не только каждый вечер, а по десятку раз на день по телефону или по приезде на шахту — первый вопрос:
— А как добыча?
И когда руководитель шахты, или главный инженер, или заведующий участком, или кто-то другой, непосредственно к добыче приставленный, печально отвечает:
— Не очень!..
А потом силится объяснить и свою печаль и свое "не очень"… техническими неполадками, плохим выходом на работу, прогулами и т. д., ему отвечают:
— Ты добычу дай! А неполадки всякий может дать!
Вот какое это слово "добыча" тут на шахтах…
Что поделаешь! Кому добыча, кому "ветерок", кому "ветры — копры".
Каждому — свое…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Ствол" — вещь неинтересная. Закрывается клетью, вследствие чего он не виден. Вообще — глубокая дыра, куда не рекомендуется падать. Кроме неприятностей, ничего не дает. Очень длинный и чаще всего очень мокрый, так как в нем живет неприятное существо — "капёж". "Капёж" залезает экскурсантам за шею, за спину… Капёж — холодный и капает…
