Я то и дело созываю бедноту на собрания и за каждое опоздание угрожаю штрафом —мол, беднота, а своей халатностью содействуете кулакам.
На собрании — никаких обсуждений. Я им просто — «от имени фракции», и крышка. Сегодня один мужичонка было заартачился: «Постепеннее б, товарищ Максимов, нельзя ли. Уж больно как на пожаре…» Я обвинил его в уклоне и удалил с собрания.
«Классовую борьбу» развернул вовсю. Сейчас ловим поросят, гусей, кур — «обобществляем».
В селе стон. Обобществленные лошади и коровы стоят в холодных сараях, без воды и без корма. Мы «выявили» и сорок два процента хозяйств объявили кулаками, «подлежащими уничтожению, как класс». Мы у них забили колодцы, не даем воды, взрослых держим в амбарах арестованными и пачками отсылаем в округ как «активных» врагов коллективизации. Настроение напряженно. Ускоряй продвижение Багровского».
Записка четвертая
«Коммунист Оглоблин определенно понял мою тактику. Есть сведения, что он посылает обо мне письма куда–то в центр, помимо окружных властей. Перехватить не успел. Боюсь, что письмо его дойдет по назначению. Окружным властям я пишу о «крестьянском единодушии», и они доверяют моему «московскому авторитету». Но все же письмо может попасть в руки. К Оглоблину круто меняю отношение: ставлю его в пример, пользуясь тем, что организованное им в поселке «товарищество по совместной обработке» действительно сколочено крепко. Сегодня посылаю о нем письмо в округ, что, мол, «идейно выправляется», а в газету — заметку как о «примерном». Создал ему славу передовика. Одновременно поручу Пешкову шлепнуть этого Оглоблина из обреза. Тогда подниму вой о вооруженном «кулацком» выступлении и объявлю террор. Это пройдет, потому что в поселке есть действительно три–четыре кулака, которые на него имеют зуб. От Пешкова я узнал, что один из этих кулаков, знакомец Пешкова, по прозвищу Царь, сам намекал на убийство Оглоблина. Все это займет, стало быть, четыре–пять дней. Необходимо, чтобы через четыре–пять дней Багровский был здесь, поблизости».
Пятая записка Павлика была изрезана Воробьевым, и мне он прислал только узенькую полоску. Одна сторона была тщательно зачеркнута синими чернилами, а на другой сообщалось, что Павлик проводил «день сбора утильсырья».
Эта узенькая полоска бумаги, изрезанная Воробьевым, злит меня. Мне не доверяют, письма, непосредственно меня касающиеся. Этот Воробьев сидит там в кабинетике, у своих многочисленных дурацких кнопок, и оттуда «указует» мне.
Никакой опасности не подвергается он, а мне на каждом шагу грозит гибель. Впрочем, я уже давно понял заячью мудрость этих Воробьевых, этих «командующих свыше» — подобно шакалам, они сидят в норах во время боя и обжираются, когда стихает последний отзвук смерти.
Он, Воробьев, посылает своих соглядатаев за мной, но он их получает обратно. При следующей встрече с английским офицером я убью его, хотя бы мне это стоило жизни. А сейчас я пошлю тебе подарок номер первый…
Я встаю и направляюсь к людям. У меня созрело решение убить харбинского гимназиста–поэта — соглядатая. Его труп я стяну ремнями, упакую и пошлю Воробьеву на квартиру. Я поступлю так же решительно, как поступил с его соглядатаем тогда у Артемия.
Я вновь пощадил своего врага, и, значит, я не обречен. Только обреченные не щадят искусства. А гимназиста я пощадил за его искусство.
Когда я подошел к людям, то застал их в тот момент, когда они слушали декламацию поэта. Они окружили гимназиста плотным кольцом и «внимали» ему. Гимназист стоял без шапки; запрокинув голову и слегка встряхивая волосами, он не окрепшим еще, но спокойным баском читал «Лебедь умирающий».
На одно мгновение все они посмотрели на меня. Но взгляды их были полны предупреждающей угрозы.
Я не испугался, но отошел. Отошел я достаточно далеко, но так, чтобы слышать декламацию гимназиста.
И здесь со мной случился страшный припадок. Не слова «Умирающего лебедя», а волнующий голос гимназиста подействовал на меня. Я вдруг почувствовал, что лишился тонкости восприятия окружающей меня природы, лишился сладости опосредствования действительности.
