В этот ее воображаемый дом иногда приходит в гости Цезарь, и за ужином они со смехом вспоминают жизнь у Рэндаллов, перипетии побега с плантации и обретенную в конце концов свободу. Цезарь рассказывает детям, откуда у него небольшой шрам над бровью. Это его в Южной Каролине схватили охотники за невольниками, но ему удалось вырваться.
Об убитом ею мальчишке Кора почти не вспоминала. Ей не нужно было искать оправданий для своих действий той ночью в лесу, и требовать ее к ответу никто права не имел. Стараниями Терренса Рэндалла она вполне могла вообразить себе новый порядок в Северной Каролине, но в голове ее раньше не укладывалось одно: масштабы насилия. Страх в местных белых оказался сильнее жажды «хлопковых» денег. Над ними нависла тень черной руки, которая воздаст за все по заслугам. И однажды ночью до Коры вдруг дошло, что она сама и есть то самое мстительное кровожадное чудовище, которого все так боятся. Одного белого мальчишку она уже убила. Значит, ей ничего не стоит убить еще одного. Это ужас заставляет их возводить все новые эшафоты угнетения на фундаменте жестокого прошлого. Старик Рэндалл решил однажды засеять свою землю барбадосским хлопчатником, но к его семенам примешались семена насилия и смерти, и всходы мигом пошли в рост. Белые боялись не напрасно. Придет время, и они захлебнутся кровью.
Мятеж одиночки. На мгновение улыбка осветила ее лицо, а потом реальность заточения вновь властно заявила о себе. Пленница. Скребется за стеной, словно крыса. На хлопковом поле, под землей, на чердаке – Америка остается ее тюрьмой.
За неделю до летнего солнцеворота Мартин сунул свернутое валиком старое стеганое одеяло на кресло с продавленным сиденьем и уселся на него, постепенно проваливаясь в ходе разговора все глубже и глубже. Как всегда Кора первым делом выяснила у него значение непонятных слов, на этот раз из Библии, которую она штудировала с переменным успехом: что значит «противляющийся», «алкать» и «седины». Про первые два Мартин ничего вразумительного сказать не мог, а потом, словно в преддверии наступающей за солнцеворотом поры, вдруг заговорил о череде дурных знамений.
Первое случилось на прошедшей неделе, когда Кора опрокинула ночной горшок. За четыре месяца, проведенных в заточении, ей случалось шуметь, когда, например, она билась макушкой в крышу или натыкалась коленом на стропило. Фиона все пропускала мимо ушей. Но на этот раз, когда Корин горшок стукнулся о стену, горничная торчала без дела на кухне. Поднимись она по лестнице на чердак, ни капающее с потолка содержимое, ни распространяемый им запах не остались бы незамеченными.
Пробило полдень. Этель куда-то ушла. По счастью, в отсутствие хозяйки к Фионе забежала соседка из Айриш-тауна, и они так заболтались в гостиной, что потом всю работу по дому пришлось делать впопыхах. Вони с чердака она или не почувствовала, или притворилась, что не чувствует, чтобы не создавать себе лишних проблем и зря не возиться с крысиным или чьим там еще гнездом, будь оно неладно. Когда ночью Мартин поднялся на чердак и они принялись за уборку, он сказал, что не станет сообщать жене о том, как близко была беда. Из-за жары нервы Этель и так были на пределе.
Мартин сам выбирал, что рассказывать Этель. Той ночью, когда Кора появилась в доме Уэллсов, они с Этель виделись в первый и последний раз. Насколько она могла судить, хозяйка дома никогда о ней не упоминала – даже если Фионы рядом не было, – а в случае крайней необходимости называла ее «эта». Часто перед полуночным подъемом Мартина на чердак раздавался звук захлопнувшейся двери в спальню. Кора подозревала, что не грози супруге Мартина обвинение в соучастии, она донесла бы о ней белым всадникам.
– Этель – простая душа, – произнес Мартин, все глубже утопая в своем импровизированном кресле. – Когда я просил ее руки, она понятия не имела, на что идет.
Зная, что Мартин сейчас опять заведет речь о своем нежданном-негаданном приходе в ряды аболиционистов, что сулило несколько лишних минут на воле, Кора, разминая руки, подала реплику:
– Да как же вы на такое решились?
