На Пименовской, в той ее конечности, где упирается она в бывшую Сущевскую часть, года три назад растащили по бревнышку на топливо дом, и черный его обгорелый костяк долго торчал бы еще, как гнездо больных зубов, если бы товарищи Дротов, Сиволобчик и Кухаренко не задумали поселиться вместе и из потертых ок-рошившихся кирпичей не попробовали заложить дом-коммуну. Так новая жизнь началась с фундамента. Когда его выводили, земля была рыхла и податлива.
Семена на заводе называли «порохом» за способность быстро загораться и столь же быстро остывать. «Тов-ва-рищи — кричал он, вымахивая вперед подстреленную не то на Кубани, не то под Варшавой руку, — вот оно!» Его белобрысый хохолок окончательно намокал. Вероятно ему казалось, что он все еще командует ударным взводом и потому, что бы он ни делал, все было ударным. Но так было два дня, потом его энергия остывала или направлялась на другое. Дротов — молчаливый и уверенный расчетливый в каждом движении, словно напильником он ворочал камни на годы — в таких случаях бывал для Семена самым необходимым человеком. Он умел поддерживать в нем остывающую энергию и направлять ее с большей для всей братвы выгодой.
Если ко всему этому добавить чисто национальное упрямство Кухаренко, его ленцу, но и его упорство в достижении поставленной цели — представляется совершенно ясным, что компания друзей обладала не только недостатками, но и некоторыми достоинствами, притом недостатки как водится, уравновешивались, достоинства наоборот, складывались и в сумме представляли собой силу, достаточную, например, чтобы на развалинах растащенного на дровишки домика построить довольно сносный и удобный для жилья дом. А ведь известно: если из метлы вытаскивать по прутику — можно изломать всю метлу, а прутики вместе — метлы не сломать, если бы даже такое страшное учреждение, как домовый комитет захотело это попробовать!
В субботу Дротов, по обыкновению, поджидал своих друзей у фабричных ворот. Рабочие по привычке, хоть обыски и отменили, выходили гусем, один за другим, у ворот толпились. На лужах весело кололось весеннее солнце, проезжие извозчики поливали грязью словно коричневым липким веером/
— Легче, че-орт!
— А ты рот не разевай! Ра-аззява-а!
— Раззява не раззява, здрясте, товарищ!
— Вы были на заседании завкома? Обсуждался вопрос о МОПРе [23]… Мы порешили всем цехом.
— Ваньку обязательно надоть побоку! Это, я вам доложу, такой карась…
— Да-с, чертеж весьма сложный ..
— И куда это центра смотрить? — умов не приложим…
— Куды, куды прешь? Аль зенками-то не зришь?
— Ой товарищ Дуня, гляньте: Москва-река-те! Хошь семенков?..
— А на гармошке сыграшь?
— Для тебя — что хошь!..
— А я вам говорю, товарищ, что мораль рабочего класса, поскольку она уже выкристаллизировалась…
— Вот ду-лли! Дули!
— Кенскенкин, тебе на Ханиловку? Аида с нами по путе!
— На улице, че-орт!.. Стыду у тебя нету!…
— Итак, товарищ, мы говорили о МОПРе…
— Манька! Манька! Не тае! Не тае! Которая с паковочной . Где тебя черти но-осют? Иди сюды!
— И-иду!..
— Наше вам с кисточкой…
Подошли Сиволобчик и Кухаренко. Друзья неторопя-щимся шагом людей, отработавших свое, пошли вверх по улице.
Дротов сказал:
— Я видел археолога вчера. Он сказал, что спуск назначен на субботу… Сегодня вечером… Сегодня он покупает веревочные лестницы, к девяти просил собраться у Лобного места.
— Не страшно? — спросил почему-то Сиволобчик.
— Э, милый, — просто отвечал Дротов, — нам ли бояться земли?.. Да и поздно об этом раздумывать… Итак, товарищи, не забыть: мотыги, фонари, пару топоров, хорошо бы отыскать хоть один лом. Мамочкин, товарищ Боб да нас трое… Я думаю справимся .. Я бы сказал: мы должны справиться.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
НА СТУПЕНЬКАХ ЛОБНОГОМЕСТА
Часам к девяти вечера, когда Москва уже остывает от торопливого делового дня, когда по Ильинке, по Никольской, по Варварке, гомонившим еще часа два назад советским людом, с портфелями, в которых булки с колбасой, женины ботинки в починку и половинка портвейна на сон грядущий, — редко увидишь пешехода, да и тот, пожалуй жулик; когда в черных чанах, вонявших целый день свинцовым асфальтом, — беспризорные, озираясь на «снегиря», прицеливаются устроиться на ночь; а по площади, упершейся в красное на закате небо шпилями Спасской и Василил Блаженного, прорвет засыпающую тишину редкий лихач, и цокот подрезиненных его копыт откликнется далеким барабаном, — к Лобному месту подошли три человека и присели на ступеньках Они были в валяных сапогах, с мешками, из мешков торчали рукоятки топоров, в руках — лопаты, у переднего — лом.
