Танки приближались. Несколько раз я оглядывался: не появятся ли на подмогу наши тридцатьчетверки, но нет, не видно.
А немецкие машины все ползли. Остановятся, сделают один-два выстрела и снова вперед. Временами, когда чуть рассеивались в некоторых местах пыль и дым, можно было даже различить, что на их броне автоматчики. Вот уже из танков открыли и пулеметный огонь, а мы не отвечаем.
Стрелковый огонь с немецкой стороны был довольно плотным, прижимающим в траншее. Хоть я и в каске, а казалось мне, будто пули вот-вот хлестнут по ушам — горели они у меня, и невольно я тронул их несколько раз — целы ли?
Вот увидели мы уже, как за танками стали появляться будто из-под земли крохотные фигурки, и догадались, что, наверное, прошли танки свою траншею и пехота эта из нее. Не помню, чей услыхал я голос:
— Огонь!
Прежде всего я выпустил, с облегчением чувствуя, что внутренняя скованность и напряженность меня покидают, длинную очередь из автомата по борту левого от меня танка, с каким-то даже восторгом заметил, что автоматчики поспрыгивали с брони, и, конечно же, мне почудилось, что не менее половины их (то есть мною лично уничтоженных!) с земли не поднялось. Вторую, короткую, более прицельную, очередь выпустил я по бежавшему впереди противнику и увидел, что он упал. Возможно, что я еще не поразил ни одного врага, вполне вероятно, эти падения были лишь солдатскими приемами, чтобы, пользуясь складками местности, переползти пять-шесть метров и возникнуть как из-под земли на новом участке. Но эти их падения придали мне много уверенности и боевого воодушевления.
А левый от меня танк вдруг медленно начал разворачиваться и направился прямо на мою ячейку. Я автомат отложил, взялся за гранату, как вдруг шедшая на меня машина окуталась черным дымом и остановилась. Из нее начали выпрыгивать танкисты.
Мищенко и Казаков, мои соседи справа, открыли огонь. Поддержал их и я. Почти тотчас наши накрыли наступавших минометным огнем, и немцы дрогнули…
Пробежал но траншее возбужденный Филиных:
— Молодцы, молодцы, ребята! Первый бой выстояли, с первой победой вас! — каждого старался приободрить он.
Тогда, все еще не остыв от горячки боя, я подумал удивленно: «Все, оказывается, просто! Выполнили задачу — и уже победа!» И сделал для себя совершенно практический, необходимый вывод: «Пойдет у тебя, Василий, война! Выстоишь! Жить можно…»
Остальной день запомнился мне смутно, потому что было одно и то же: мы отбили еще пять-шесть атак, даже более яростных, потому что доходило дело до гранат, которыми удавалось противника останавливать в двух-трех десятках метров от ячейки.
В этот день наши танки к нам так и не подтянулись почему-то, и в наступление мы не перешли.
К вечеру прошел сильный ливень, прибивший пыль. В сумерках стрельба потихоньку стихла, и мы наконец-то получили возможность передохнуть. Только тогда и узнал я, что в нашем взводе потери составили пять человек. Убитых я не видел. Да и смотреть на них мне не хотелось: среди них был Казаков. Вспомнилось, в машине он утешал меня: «Пуля, увидишь, сама отвернет».
И еще погиб наш плясун Мищенко. Вспомнилась дорога на фронт. Иногда на остановках мы выходили из теплушек на перрон, тотчас появлялась гармошка, и начиналась пляска. И заводила Мищенко вприсядку шел по кругу. Уже под Москвой на какой-то станции нас окружили жители, и я запомнил, как сказала одна женщина, глядя на Мищенко, сказала с удивлением:
— Ведь, может, на смерть идут, а как веселятся!
Никак не спалось в эту ночь после первых боев. Я вышел из блиндажа, зашел перекурить в свою ячейку. Немного погодя заглянул ко мне наш взводный, младший лейтенант Филиных. Закурил тоже, спросил:
— Что ж не спишь, разве в наряде?
— Не спится, — ответил я и вдруг с удивлением посмотрел на младшего лейтенанта: за один жаркий день он стал совершенно своим, солдатским, словно рабочий на заводе, вернее бригадир, такой же рабочий, только опытнее.
— А спать надо научиться, — проговорил Филиных, — отдыхать необходимо научиться. В любых обстоятельствах. Не научимся — из-за усталости не дойдем до Берлина. — И улыбнулся.
