— Кольча? — удивился он. — Дак ты чо?
Я медленно, смущаясь пристальных взглядов зрителей, среди которых были и девчонки, разделся до трусов и спустился в воду. Речка была прозрачная и светлая, она тихо журчала, песчаное дно просвечивалось солнцем, так что виднелся каждый камушек. Васька стоял посреди речки, ожидающе глядя на меня, я уже побрел к нему, как вдруг девчоночий голос сказал сверху:
— Вась, а кто это?
Я поднял голову. Прямо над нами, на берегу, стояла маленькая девчонка, класса так из первого. Рыжие веснушки на ее лице так и налезали друг на дружку, словно им не хватало места. Выцветшее платьишко ее топорщилось, я скользнул по девчонке равнодушным взглядом и вдруг почувствовал, как заливаюсь пунцовой краской. Девчонка стояла на берегу, прямо над нами, и я отвернулся, похолодев, — там, под платьем, у нее ничего не было.
— Гость мой, — отвечал Васька пигалице, поглядывая на нее и ничего не замечая.
— А как звать его?
— Николай! — терпеливо отвечал Васька.
— А он откель, городской, что ли?
— Аха, — кивал Васька.
— Городско–ой! — протянула девчонка, глядя на меня, как на вымершего мамонта, и не собиралась уходить. А я все краснел и краснел. Васька наконец взглянул на меня и, ничего не поняв, сдвинул вопросительно брови.
— Вась! — сказал я. — Ну–ка прогони ее.
Васька ничего не понял, похлопал выцветшими ресницами, поглядел на девчонку, потом на меня, потом снова на девчонку и наконец сообразил.
Он схватился за живот и начал как–то по–дурацки хрюкать. Это хрюканье перешло в дикий хохот. Васька шатался в воде, будто пьяный, хохотал и кричал девчонке:
— Маруська! Ой! Маруська! Отойди! Отойди!
Маруська догадалась, быстро присела, накрыв коленки платьем, глаза ее испуганно хлопали. Потом она вскочила и побежала. Голые Маруськины пятки так и мелькали в зеленой траве.
Мне стало жалко маленькую девчонку, а Васька орал ей вслед:
— Маруська! В другой раз знакомиться в штанах приходи! — и снова хохотал, просто закатывался.
— Хватит тебе! — сказал я недовольно. — Сам–то хорош! — В закатанных кальсонах Васька и правда был не больно–то привлекателен. Тем более что подштанники были ему велики и сползали.
Улыбка сразу сбежала с его лица.
— Ну, ну, — проворчал он недовольно, — ишь какой выискался, в трусах. У нас тут все так ходят. И бабы, и мужики.
— Ври больше, — отмахнулся я, и Васька почему–то — смутился, спорить не стал. Он внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил. Мы принялись рыбачить.
В общем, это оказалось нехитрое дело. Мы подходили к какой–нибудь кочке на дне речушки, которая обросла длинной беленой бородой, шевелящейся от движения воды, осторожно ставили перед ней корзину, шуровали ногами в водорослях, а потом быстро выдергивали нашу снасть. На дне корзины билось несколько рыбешек с черными спинками.
Когда мы сделали первый заход, я взял одну рыбку в руки. Она разевала пасть, возле которой были два уса.
— Усач называется, — объяснил Васька, выкидывая рыбок на берег. Ребятишки подхватывали их и насаживали под жабры на тонкую ивовую ветку. — Его просто прямо так, с потрохами жарить можно. Да если еще яишней залить — пальчики оближешь.
Солнце, отражаясь в воде, слепило глаза, увлекшись, мы бегали по речушке, пока не стало смеркаться.
— Молодцы, — улыбнулась тетя Нюра, приподняв нашу рыбу, — да тут на две жарехи хватит.
Выставив на стол еду, тетя Нюра стала торопливо причесываться, поглядывая на себя в зеркало.
— Куда ты, мам? — спросил Васька.
— Аль забыл? — удивилась тетя Нюра. — А еще в кон–горе служишь… Да третьеводни назначено на нынешний вечер собрание.
— Вот еловая башка! — стукнул себя по лбу Васька. — Вылетело!
Мы часто застучали ложками.
Небо на улице густо посинело, солнце ушло за лес, и в летних сумерках было трудно разглядеть лица колхозников.
Народ сидел на лавках, расставленных поперек улицы; на обочине вместо стола, покрытого кумачовой скатертью, как бывает на собраниях, стоял стул с графином, но без стакана. За стулом лежали бревна — на них располагался президиум.
Мы с Васькой подошли к лавкам, поискали свободные места сзади — там было все уже занято — и уселись в первый ряд. Нас заметили.
