— Поворачивайся, Колька! — весело проговорила тетя Нюра, я обернулся и увидел на диване и рядом, на полу, кучу скомканных, мятых денег.
— Нюра, Нюра, — испуганно сказала бабушка, — откуда ты столько?
Но тетя Нюра заливисто хохотала.
— Да говорю же, Васильевна, машину молока продала! Полна машина с бидонами была!
Бабушка замолчала, испуганно глядя на кучу денег, а мне тетя Нюра велела весело:
— Помогай, Кольча! Красненькие сюда, синенькие сюда, зеленые вот сюда.
Я принялся разглаживать мятые деньги, складывать их по стопкам, а тетя Нюра все смеялась, все говорила — радовалась, что много наторговала.
— Теперь, — шумела она, — молочка у нас хоть залейся. Хлебушко, слава богу, вырос, но пока не мололи, без него сидим, это верно, а молочка хоть отбавляй. Ну ничего, вот и картошка приспела, а там и хлебушек по плану сдадим, глядишь, справимся помаленьку.
Она тараторила, никогда я такой ее не видел, а бабушка все стояла как застылая, подперла кулачком подбородок и никак от денег оторваться не могла.
— Ой, Нюра, Нюра, — проговорила она. — В жизнь столько денег не видывала, разве что в революцию, дак тогда на миллионы торговали.
— Я и сама не видывала! — смеялась тетя Нюра. — Как налью, деньги–то за лифчик сую и все думаю: ой, кабы не вывалились, казенные же!
— А считанное? — спросила бабушка, вглядываясь в тетю Нюру.
— Чо? — не поняла она.
— А считанное молоко–то?
Тетя Нюра пронзительно взглянула на бабушку, так что та сразу пошла к своим кастрюлькам.
— Считанное, несчитанное, — ответила она хмуро, помолчав, — а денежки эти не наши, колхозные.
— Да я не об этом, — заговорила бабушка, возвращаясь от кастрюлек. — Я и не об том совсем, как ты могла подумать, я спросить хотела, как отчитываться–то будешь. И опять же, сколько тебе за труды положено? Целый день, поди–ка, на жаре проторчала.
— К жаре–то нам не привыкать, — сказала тетя Нюра. — Вон люди на уборке костоломят, а я тут, как кассир, деньги муслякаю. — Она умолкла. — Ох, деньги, деньги, — вздохнула, помолчав, — и вроде бумажка простая, а есть все же в ней сила!
— Охо–хо! — вздохнула бабушка. — Какая еще сила–то! Но тетя Нюра будто и не услышала ее вздоха.
— Вот эти вот денежки–то, — сказала она с гордостью, кивнув на диван, — на трактор копим, Васильевна. Ноне все на кобылах землю горбим. Были до войны три трактора, дак рас–сохлися, — она засмеялась. И добавила, снова становясь серьезной: — А теперь новый купим.
Я поглядел внимательно на тетю Нюру и вспомнил базар — бывал я там и с бабушкой, и с мамой, и один, — вспомнил ряды молочниц в белых фартуках, в белых нарукавниках, бойко орудующих железными черпаками с длинными ручками. Глядя на этих торговок, я всегда завидовал им, завидовал, что любая из них может взять и вот так, запросто, целый черпак молока выпить. А если захочет — и еще один: бидон–то у нее вон какой, два мужика еле с машины снимают. Торговки казались мне жмотинами и богачками — молоко стоило недешево.
Я с интересом разглядывал Васькину мать. Она ведь тоже торговка. Только не простая. Колхозная. Рядом с ней лежали деньги, разложенные в аккуратные пухлые стопки.
— Есть на трактор? — спросил я тетю Нюру, довольный, что я к этому трактору имею отношение.
— На одну гусеницу, — ответила она, рассмеявшись. — Или на полмотора.
Я тоже засмеялся, представив, как по полю ползет не целый трактор, а одна только гусеница.
Оставив деньги на диване, тетя Нюра сбегала в магазин, принесла соли и спичек. Потом пришла мама, и мы уселись пить чай.
— Вы меня извиняйте, бабоньки, — сказала тетя Нюра, прихлебывая чай, — что молочка–то Николке я не принесла. На машине казенное было, а призанять у соседок не поспела, погнал окаянный председатель прямо из конторы.
Мама и бабушка сильно смутились, стали говорить: «Что ты, Нюра, да зачем, не такое теперь голодное время, все же весна», — но она, не слушая их, посмотрела на меня и сказала:
— Ну–ка, а может, Коле к нам поехать? — И засмеялась: — Конечно! Живет парень в городе, глотает пыль, а у нас чистота! Раздолье!
Я сначала даже опешил. А потом вскочил словно ошпаренный.
— Мама! — крикнул я. — Бабушка! Отпустите!
