Да, совесть подсказывала, нет, не подсказывала, а диктовала, приказывала: забыть о своих ранах, об усталости, обо всем личном, мобилизовать все свои силы, всю волю для того, чтобы лишить врага надежд на победу в Сталинграде. Совесть приказывала: сражаться, презирая смерть. А это значило: не жди особых команд, проявляй активность сам, навязывай врагу свою волю — и бей!
Тогда, в те дни, я, может быть, не осознавал этого так ясно, как сейчас. Я скорее чувствовал это всем своим существом, не раздумывал. Да и некогда было тогда раздумывать — надо было действовать.
Такое же чувство, как мне казалось, испытывали в тот момент все снайперы моей группы, все командиры и политработники, встретившиеся в блиндаже штаба дивизии с командиром. Все, за исключением капитана Питерского.
Быть может, я тогда ошибался и был по–солдатски слишком прям в своем суждении, но вот и теперь, когда прошло столько времени, не могу изменить своего мнения на этот счет…
Сразу же после встречи с генералом Чуйковым наша группа снайперов поспешила на позиции в район завода «Красный Октябрь». Чутье подсказывало мне, что мы должны затемно обосноваться на фланге группировки противника, которая прорывается к Волге, и метким огнем вышибать из строя тех, кто ведет немецких солдат в бой. На всякий случай каждый из нас захватил с собой, кроме снайперской винтовки, по автомату с запасными дисками и по сумке гранат.
Бежали напрямик, через окопы и траншеи, не пригибаясь. Ни разу не передохнули.
Рассвет застал нас перед развилкой Банного оврага, правый рукав которого вел к заводскому поселку. Это была удачная позиция для ведения флангового огня и скрытного маневра.
Но фашистские разведчики тоже не дремали, заметили выход русских снайперов на фланговую позицию. Не прошло и пяти минут, как по дну оврага веером рассыпались мины. Поднялись столбы земли и дыма. Мы попали под огневой вал. Все вокруг потемнело. Земля и воздух в овраге кипели, сотрясая берега. Так прошло полчаса, а гул разрывов все не смолкал. Потом огневой вал разделился на два: один пополз на север, другой продолжал долбить землю возле нас. Но легче не стало, потому что все усиливался пулеметно–автоматный огонь. От дыма и пыли становилось душно. Мы лежали на дне траншеи, ожидая конца артобработки и начала атаки, держа наготове автоматы и гранаты…
Наконец все стихло, но немцы почему–то в атаку не пошли. И тут, словно привидение, на дне оврага возник черный, будто обугленный, человек с трубкой в зубах. Лишь по отвислым усам мы опознали начальника штаба второго батальона Логвиненко. Он заметил прижавшихся в траншее снайперов и направился к нам.
— Живы? А в овраге все перепахано. Фашисты думали, тут много живой силы, а оказался один я… Вот они мне и дали!
Интересно, зачем пришел сюда Логвиненко? Не за тем же, чтобы вызвать на себя этот огонь…
Логвиненко взял у меня окопный перископ и припал к брустверу. Мы приступили к своим снайперским делам. Фашисты показывались редко, но ни один не уходил безнаказанно. Сделал выстрел и Николай Логвиненко. Я видел, как дернулась голова фашиста и слетела каска…
— Ну как, главный, убил я фашиста или нет? — допытывался он, будто от моего мнения зависело — будет жить тот фашист или нет.
— По–моему, выстрел удачный, — ответил я.
Логвиненко помолчал, затем уже другим тоном спросил:
— Видишь, под плитой наблюдательный пункт?
— Вижу.
— И артиллерийскую трубу видишь?
— Вижу и трубу.
— Хорошо. Тогда слушай меня. Три дня назад вы вернули зрение нашему корректировочному пункту на заводской трубе. Теперь перед вами задача — лишить зрения фашистских корректировщиков. Ясно? Ну раз ясно, то приступайте. — И Логвиненко ушел.
Задача была первостепенной важности. Корректировщики и наблюдатели противника руководили огнем своей артиллерии, которая била по нашим частям, атаковавшим противника, прорвавшегося вчера к Волге. Поэтому медлить было нельзя. Логвиненко, спасибо ему, подсказал, где у них главный наблюдательный пункт. Мы быстро обнаружили смотровые щели под бетонной плитой над блиндажом. Сидят там, стервецы, поблескивают своей просветленной оптикой. Сейчас мы вам ее продырявим!..
