Уткнувшись головой в шинели, я погрузился в сон. Николай встал у пулемета. Он боялся присесть: сядешь — и незаметно подкрадется дремота. Лучше уж отгонять ее стоя, пусть даже пули свистят над головой.
Перед рассветом, как было условлено, Куликов разбудил меня.
— Хуже всего без воды. Думал, ночью полегче будет, да где там…
— Как прошло дежурство? — спросил я.
— Нормально.
С каждой минутой становилось светлее. Снайперы подходили ко мне, и каждый спрашивал:
— И сегодня воды не будет?
— Выдержим, не страшно, — утешал я товарищей. Губы у них потрескались, лица осунулись.
И вдруг вспыхнул огонек в глазах Кострикова. Солдат плюхнулся на дно траншеи, широко разбросав ноги, запрокинув голову, и громко закричал:
— Братцы, вода!
Он радостно улыбался и молчал. Мы смотрели ему под ноги и ничего не видели. Наконец Грязев не выдержал:
— Ну говори, где там твоя вода?
Костриков сузил свои черные глаза.
— Где вода, спрашиваешь? А вон сколько фашистов валяется, видите?
— Ну и что? — ответил своим густым басом Грязев.
— Так у них же вода во фляжках… Надо обыскать убитых.
— Резон, — согласился Куликов. Он больше всех страдал от жажды.
— Резон–то резон, — сказал Двояшкин, — но такую вылазку надо прикрыть огнем…
Я, Куликов и Двояшкин сразу двинулись к своим точкам. Едва я успел прижаться к прикладу, как в прицеле замелькали каски. Прошло несколько секунд, и фашисты выбросили на бруствер пулемет, открыли огонь. Переложив поудобнее винтовку, я дал выстрел. Пулемет умолк. Свежей головы у пулемета не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив вместо себя чучело в каске, я захватил свой окопный перископ и стал передвигаться по траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
Тем временем Грязев и Костриков заканчивали свою «операцию» — вылазку за фляжками. Они выбрали для этого место возле нашего старого КП. Так мы называли свой пункт сбора, явочный окоп. Когда нужно было собраться, там поднималась моя пилотка. Однако на этот раз пилотку выставил Костриков. Я даже не поверил, что они так быстро управились. Но когда пришел на КП, то увидел на плащ–палатке у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая–то ржавая, горькая жидкость. В хорошее время не прикоснулись бы к ней, а тут глотали с жадностью. И сразу все ожили.
Часам к десяти утра слева от нас, на южных скатах кургана, началось усиленное движение солдат противника. Они передвигались по глубокой траншее вниз, к своей противотанковой батарее, орудия которой были нацелены на туннель под железной дорогой. Это была засада против наших танков, которым, если бы началось наступление, орудия действительно могли нанести большой урон. Но танков у защитников центра города было мало, и о большом наступлении мы тогда еще не могли и думать. Поэтому для борьбы с орудиями были выставлены лишь два наших снайпера — Воловатых и Подколов. Они заняли хорошие позиции, замаскировались и метким огнем понемногу выводили из строя прислугу орудийных расчетов. Вот почему днем на батарее была обычно мертвая неподвижность. Сверху, со склонов Мамаева кургана, нам хорошо были видны эти орудия — они прижались к южному подножию высоты, как замороженные ужи, и казались забытыми. Мы уже не обращали на них внимания. И в этом была наша ошибка. Ведь вот двинулись сегодня к батарее солдаты противника, но возле орудий не показываются, где–то притаились, готовят против нас какой–то коварный ход. Какой же?
Внимательно вглядевшись, я заметил, что у большой траншеи появились «усы» — узкие неглубокие щели с круглыми ямками на концах. Стрелковые ячейки. Как мы прозевали? Когда их успели выкопать? Сегодня ночью? Не может быть. Неужели моя лопата–телефон обманула меня? Едва ли.
В этот момент Воловатых обнаружил новую группу немецких солдат. Они скопились в створе ориентира номер пять — так мы назвали разбитую зенитку–пушку на склоне кургана. Это всего метрах в восьмидесяти от нас.
— Ориентир номер пять: вижу противника! — доложил Воловатых.
Не успел я сказать и слова, как Саша Грязев, схватив две противотанковые гранаты, бросился вдоль окопа.
