Вздохнула. Четыре года, — да, четыре года прошло с последней встречи. Фотограф напоминал о себе разве только открыткой на Рождество, и вот теперь это…
Катерина знала эту историю — как английский певец написал песню о тех, кто танцует сам с собой: «Танцуют с теми, кто умер, с теми, кто без вести пропал, танцуют с братьями, мужьями и сыновьями… Танцуют одни. Одни». Генерал тогда был уже не ястреб, а старая унылая сова, но выступать в стране певцу запретили. И песню запретили. А теперь он приехал. Катерина вспомнила тех женщин, которые действительно выходили на улицу с самодельным плакатом: фото, имя, строчка других сведений — где исчез, когда. «ВЕРНИСЬ». «ПОМОГИТЕ НАЙТИ». «ВЕРНИТЕ ЕГО».
У Катерины такого плаката не было никогда. Она медленно прошла вглубь комнаты, открыла шкаф с бельем. Снова вздохнула. В ящике, запертом на ключ, под стопкой полотенец нащупала арпильеру. Ту самую. С минуту стояла так, водя пальцем по грубой мешковине, по бывшим рубашкам, платьицам, платочкам… Ни с кем она уже не делила это прикосновение. Не с кем было. Но она помнила.
Все знали, что в программе будет та самая песня. Поэтому по пути Катерина видела немало людей с памятными плакатами — большими и маленькими, у некоторых просто на одежде было пришпилено фото. У Бо не было и этого. Только полоска бумаги с именем и фамилией Симона — над карманом куртки.
— У меня фото не осталось, — сказал он, словно извиняясь. — Все уничтожил…
— Ничего. Вот, возьмите. Я… Давно хотела вам подарить.
Она вытащила из сумочки туго свернутую арпильеру.
— Что это?
— На память. Держите.
Бо развернул пакет.
— Ох. Вы это сделали? Это… о нем?
Катерина кивнула.
— А роза? Это вы?
— Нет.
Фотограф всмотрелся в шитье.
— Я, кажется, понимаю, — сказал он тихо. — Извините, что спрашиваю, но… он тоже пришел?
— Он умер, — сказала Катерина, удивляясь тому, что голос звучит так твердо. — Он умер, Бо. Все умерли.
«И я хочу с ними проститься», — но вслух этого не сказала.
На стадионе они прошли в загородку, выстроенную прямо на поле. Люди прибывали, долго играла музыка — прекрасные мелодии, хорошо известные. Потом вышел певец. Стадион загудел, замелькали фотовспышки, на большом экране появилось лицо — крупно, хорошо было видно. Певец поздоровался, сказал, что рад приезду, рад возможности петь свободно, что…
— Бог ты мой, — сказал Бо. — Мне вдруг показалось… Но нет же?
Нет. Этот человек не был похож на Симона. Но ему — намного более молодому, конечно, — сейчас было примерно столько же, сколько Симону в тот страшный год, и он был такой же светловолосый, загорелый и голубоглазый. И двигался так же свободно, и словно тянулся кверху. И улыбался похоже — сурово и нежно одновременно.
Песня была медленная, задумчивая, и с самого начала из толпы стали выходить и подниматься на сцену женщины с плакатами. А те, кто оставался на поле, стали разбиваться на пары. Резкий голос англичанина, его чуть ломаный испанский — с акцентом, — все это отступило от Катерины. Остался только Бо и его руки.
— Сестра, — сказал он шепотом. — Не откажите ради них.
Она не отказала.
Они танцевали вдвоем, прижавшись друг к другу, закрыв глаза, а мертвые, погибшие, замученные, забытые — танцевали вокруг, кто сам по себе, а кто и парами, и постепенно их присутствие становилось все менее и менее ощутимо, как будто они таяли в остром саксофонном соло. С последней трепетной нотой Катерина снова почувствовала под собой твердую землю и поняла, что Бо осторожно прижимает ее к себе, а под курткой у него чувствовалась ее арпильера.
Стадион несколько мгновений молчал. Женщины с портретами стали уходить со сцены, им помогали спуститься. И в тот самый миг, когда еще не было музыки, но бешеные аплодисменты еще не разразились, Бо посмотрел в залитые слезами глаза Катерины и тихо сказал:
— Но мы, сестра, дожили с вами до этого дня. Мы — живы.
