– Чертова машина! На ней месяцами не ездили.
– А как же полиция?
– Они обыскивают поля. Я слышал, они говорили, что нашли брошенную машину на станции.
– Как ты уехал?
– Сказал, что у меня операция. Сел на «мерс», а потом сменил его на «лендровер». Слава богу, он завелся.
Каждый раз, когда мы въезжаем в лужу, из дырки в полу фонтаном взвивается вода. Дорога поворачивает и петляет, то ныряя в низину, то вновь поднимаясь. На западе небо проясняется, посвежевший ветер гонит облака, и их тени проносятся по полям.
– У меня ужасные неприятности, папа.
– Знаю.
– Я никого не убивал.
– Тоже знаю. А что говорит Саймон?
– Что я должен сдаться.
– Кажется, это хороший совет.
И тут же отец признает, что этого не случится и никакие слова не изменят положения вещей. Мы едем по долине Конви к Сноудонии. Поля сменились перелесками, вдали темнеют более густые леса.
Дорога петляет между деревьями, впереди, на холме, обращенном к долине, виден большой особняк. Железные ворота закрыты, к ним прикреплена табличка с надписью «Продается».
– Здесь раньше был отель, – говорит отец, не отрывая глаз от дороги. – Я возил сюда маму на медовый месяц. В те дни особняк был великолепен. По субботам люди приходили на чай и танцы, у отеля имелся собственный оркестр…
Мама рассказывала мне эту историю, но я никогда не слышал ее от отца.
– Мы взяли у твоего дяди «остин хили» и на неделю отправились в путешествие. Тогда-то я и нашел ферму. В то время она не продавалась, но мы остановились, чтобы купить яблок. Мы часто останавливались, потому что твоей матери было больно сидеть. На неровных дорогах она подкладывала подушку.
Он хихикает, и я понимаю, что он имеет в виду. Это больше, чем я хотел бы знать о начале маминой сексуальной жизни, но я смеюсь вместе с ним. Потом рассказываю ему историю о своем друге Скотте, который лишил сознания свою невесту на танцплощадке в Греции во время свадебного приема.
– Как он это сделал?
– Он пытался показать ей «флип» и уронил. Она очнулась в госпитале и не могла понять, в какой стране находится.
Папа смеется, и я смеюсь вместе с ним. Это хорошо. Еще лучше становится, когда мы прекращаем смеяться, но не испытываем неловкости от молчания. Папа наблюдает за мной краем глаза. Он хочет мне что-то сказать, но не знает, как начать.
Я помню, как он впервые поговорил со мной «по-взрослому». Он сказал, что должен обсудить со мной кое-что важное, и повел на прогулку в Кью-гарденз. Это было так непривычно – проводить время вместе, – что я чувствовал, как меня распирает от гордости.
Папа сделал несколько попыток заговорить. Каждый раз, когда им овладевало косноязычие, он ускорял шаг. К тому времени когда мы дошли до вопроса о половых отношениях и способах предохранения, я уже вприпрыжку бежал за ним, пытаясь расслышать его слова и не потерять шляпу.
Теперь он нервно стучит пальцами по рулю, словно хочет отправить мне сообщение на азбуке Морзе. Без нужды откашливаясь, он заводит витиеватую речь о выборе, ответственности и возможностях. Я не понимаю, к чему он клонит.
Наконец он принимается рассказывать мне о том, как изучал медицину в колледже.
– …После этого два года я изучал бихевиоризм. Я хотел заняться психологией образования…
Постойте-ка! Бихевиоризм? Психология? Он мрачно смотрит на меня, и я понимаю, что он не шутит.
– Отец узнал, чем я занимаюсь. Он был в штате университета, дружил с проректором. Он специально приехал и пригрозил, что сократит мне содержание.
– И что ты сделал?
– Я поступил так, как он хотел. Стал хирургом.
Предупреждая мой следующий вопрос, он поднимает руку. Он не хочет, чтобы его перебивали.
– Моя карьера была определена. Мне давали назначения, должности и места. Все двери были открыты. Продвижение поощрялось… – Его голос понижается до шепота. – Думаю, я пытаюсь сказать, что горд за тебя. Ты настоял на своем и поступил так, как хотел. Ты преуспел в собственной игре. Знаю, меня нелегко любить, Джо. Я ничем не плачу за это. Но я тебя всегда любил. И всегда буду помогать тебе.
Он сворачивает на обочину и оставляет мотор работающим, выходя из машины и забирая сумку с заднего сиденья.
