Мать утирала слёзы. Я сел рядом с ней на диван и обнял её за плечи. Плечи у матери хрупкие, почти девичьи.
Мама, мама… Ты же должна понять… Отпусти меня, мама… Отпусти… Я не предам тебя. Я не забуду тебя…
Я понимал, почему плачет мать. Почему ей так трудно сказать: «Да, сынок. Ты уже взрослый. Езжай, куда хочешь…»
Дело в том, что примерно десять лет назад в Москву на заработки отправился мой отец. Уехал, и остался там, в Москве. С точки зрения отца, вероятно, это не было предательством.
Но с нашей точки зрения… Многие поступки людей можно рассмотривать с двух сторон. Например, поступок доцента. С профессиональной точки зрения — это было чистое враньё. Но для нас — совсем иначе.
Или — мой вылет из института. (Правда, здесь второй стороны пока не просматривалось).
В этом мне тоже предстояло разобраться. В том, где здесь другая сторона.
И в том, мнение какой стороны следует считать правдой. Возможно, это даже что-то третье… кто-то третий…
Мать сидела на диване, а я сполз с дивана пол, рядом с ней. Мать взлохматила мои волосы. Я понял, что меня отпустили.
Итак, во внутреннем кармане ветровки у меня лежали двести долларов — всё, что смогла собрать мать. Ещё там лежал адрес её институтской подруги, с которой мать созвонилась накануне. Подруга обещала матери помочь с моим устройством, на первое время.
И ещё… там лежал старый адрес моего отца. Адрес, по которому никто не ходил, телефон, по которому никто не звонил в течение годов десяти.
Мне было десять лет, когда отец ушёл от нас. Я помнил отца весьма смутно. Но я помнил свою детскую обиду… Я ещё помнил, как я его ждал…
Как я мечтал по ночам, что отец вернётся. Что он хотя-бы напишет, хотя-бы позвонит…
Ночью, лёжа на кровати, я сочинял истории про то, что мой отец томится где-то в плену, в застенках, обвинённый несправедливо, как граф Монте-Кристо.
Я сочинял своим историям разные продолжения.
Иногда отец возвращался к нам, целовал мать, кружил меня, и доставал, естественно, сундук с сокровищами.
Иногда я сам — большой и сильный, как Шварценегер, врывался в темницу и спасал отца. И мы шли вместе с ним по прямой дороге, прямо в восходящее солнце, а вокруг лежали прерриии и пампасы, и играла дущераздирающая светлая музыка…
Нет, ни одна из историй и не думала свершаться наяву. Мы с матерью жили и жили, потихоньку преодолевая текущие трудности. Отец сначала писал, потом перестал писать. В какой-то момент он перестал присылать алименты. Мать не стала настаивать и добиваться продолжения. Вот, собственно и вся история с отцом.
Нет, конечно, не вся. Это — только скелет истории. А всё, что одевает скелеты в наших шкафах, и превращает их в реальность, находится у нас в сердце. Правда, запрятано это, как правило, довольно глубоко.
Лежит оно — под замком. За семью замками!
Лучше не ворошить спрятанное. Оно может человека поколебать…
Короче, заколебать может оно человека. И не надо! Не надо этого…
Я лежал в вагоне, на верхней полке. Я лежал на животе, почти высунув голову в окно, навстречу тёплому ветерку. Впереди ждала меня Москва.
Думаю, Москва аж вся трепыхалась в предчувствии встречи со мной.
Я же был спокоен. Не было в моём сердце ни страхов, ни колебаний. А если и были, то пищали где-то, загнанные в угол. Я не давал им даже высунуть их поганые морды!
Не даром мать иногда говорила мне: «Васька, я не пойму — ты дурак, или прикидываешься?»
Вот, мы и дошли до очень важного момента. Меня зовут Вася. Василий Сергеевич.
А теперь скажите сами: дурак, я прикидываюсь? Я и сам не знаю…
Или знаю? «Мысль изречённая — есть ложь»… Не люблю вранья…
В Москве было пыльно и тепло. На перроне, почему-то, не было оркестра. Москва не приготовила к моему приезду ни красной ковровой дорожки, ни эскорта из бравых военных. Жаль…
На перрон, вместе со мной, высыпала стайка мне подобных — молодых, не очень хорошо одетых, с сумками.
Гастарбайтеры из бывшей республики бывшего Советского Союза. Готовые мести, скрести, разбирать и строить. Лишь бы заработать несколько сотен долларов.
А я, между прочим, собирался учиться! Учиться!
Только я так и не выбрал, на кого…
