– Там видно будет, – философски заявляю я. В два часа она уходит на работу. Следую за ней на почтительном расстоянии, чтобы не привлекать внимания. Когда она входит в здание, поворачиваю обратно. До конца рабочего дня можно быть спокойным. Да и вообще, с чего я взял, будто ей грозит опасность? Кто такая эта девчонка? Так, сто пятнадцатая спица в колеснице. На черта она сдалась этой банде, тем более что у них и без того полиция на плечах висит?
Все так, только я почему-то неспокоен. Спрашиваю себя, в чем дело, и с удивлением понимаю, что мучает меня не что иное, как угрызения совести. Право исповедовать высокие теории надо заслужить, а не украсть. Я был не прав, послушавшись Дюбона и обманув Старика. Развлекаюсь тут с девчонкой, обжираюсь в ее обществе телячьими ножками вместо того, чтобы сесть на парижский поезд... Нет, ребята, это не по-католически! Я на мертвой точке. Чувствую себя неприкаянным, как лодка, сорвавшаяся с якоря. Хочется крикнуть «караул» и прыгнуть в поезд на ходу. Похоже, это лучшее, что я могу сделать.
Иду на почту и вызываю Дюбона. Он берет трубку. Правда, его «алло» звучит невнятно, но кто еще будет говорить по телефону с набитым ртом?
– Привет! – говорю я.
– А, это ты, супермен моей жизни! – восклицает он, сделав могучий глоток.
– Опять жуешь? – осведомляюсь я.
– Цесарку, малыш. Не знаю ничего более вкусного. Конечно, при условии, что повар не будет жалеть масла. Ее, проклятую, чертовски легко пересушить.
– Господи, – не выдерживаю я, – ты не человек, а просто живоглот какой-то. Единственный смысл жизни – пожрать как следует!
– А он не хуже любого другого, – не без гордости утверждает Дюбон.
– Согласен, – язвительно замечаю я. – Каждый имеет тот идеал, которого достоин.
– Так чем сейчас занят знаменитый комиссар Сан-Антонио? – меняет он тему. – Король детективов и красоток?
– Он в мертвой точке, понял, вершина кулинарного искусства? Сыт фальшивомонетчиками и возвращается в свой курятник.
Дюбон издает ряд невнятных звуков, каждый из которых завершается по меньшей мере тремя восклицательными знаками.
– Что случилось? – напоследок интересуется он.
– Ничего. Просто у меня это дело уже в печенках сидит. Нахлебался дерьма досыта. Я на пределе, понимаешь? И возвращаюсь в Париж. Потому тебе и звоню.
Следует молчание, тяжелое, как наследие гидроцефала.
– Ты серьезно? – наконец спрашивает он.
– Более чем. Я пуст. Мои шмотки пришлешь с ближайшим поездом. К куртке приколи счет. Чек я тебе вышлю.
– Можешь его приколоть знаешь куда? – скрежещет он. – Ни черта не понимаю! Ты хочешь, чтобы я поверил, что ты оставляешь этих подонков резвиться после того, как они взорвали твою машину и усыпали тебе дорогу трупами? Господин, понимаете ли, сует руки в брюки и больше этим вопросом не интересуется. Пять трупов значат для него не больше, чем пара дырявых носков!
– Слушай, запиши-ка ты этот монолог на пластинку, – советую я. – Будешь ставить своим клиентам после воскресного завтрака. Между чашечкой кофе «Ява» и английским вальсом. Они будут кататься со смеху.
– Нет, подумать только! – снова переходит в атаку Дюбон. – Этот тип взрывает динамитом моих лучших клиентов! Оставляет меня на несколько дней без машины! И вдобавок возвращает мой любимый джип с простреленным бампером!
– Что ты мелешь?
– Правду, мой президент, одну только правду и ничего, кроме правды. Правда, правую руку поднимаю не для того, чтобы поклясться, а для того, чтобы схватить тебя за глотку! Я заставляю Цезаря сделать за тебя чуть ли не половину работы! И еще, и еще... А ты уезжаешь!
– А я уезжаю.
– И этого мошенника я называл своим другом! – рычит он. – Ты, грязный пузырь! Ты ее сам придумал, свою репутацию. В романах «Черной волны». А на самом деле это чистейшая липа, мой зайчик, господин Сан-Антонио. Ты же свои комиссарские нашивки заработал в кровати префекта полиции. Что, не так?
Я так сжимаю кулаки, что кости трещат. Попробовал бы он сказать мне это в лицо! Хоть Дюбон мне и лучший друг, за такие слова я заставил бы его проглотить собственную челюсть!
– Человек, достойный этого звания, не имеет права бросать такое дело на полпути! – не унимается тем временем лучший друг. – Иначе наступит торжество порока и несправедливости!
