- Скверну треба выжигать каленым железом, - Никита быстро долил вина в свой наполовину пустой фужер и тут же осушил его. Сталин удовлетворенно кивнул. Он был доволен сегодняшним культпоходом (каких только уродливых штампов не придумает агитпроп!). Он, не открываясь даже самым близким, в душе не любил ни балет, ни оперу. "Лебединое озеро" или "Кармен" - ну какой от них практический толк? Эстетика, сущность и формы прекрасного - все это замечательно. Но лишь тогда, когда человек станет хоть на немного более человеком, чем зверем. Для такого становления и именно сейчас нужны более действенные по своему воспитательному КПД виды искусства - литература, драма, кино, плакат, частушка. Да-да, и частушка, форма предельно народная, а содержание всегда можно ненавязчиво направить по нужному, мобилизующему руслу. И этот драматург и эти актеры - пусть они не в партии, пусть они иногда спотыкаются, заблуждаются, но, сами того иногда не сознавая, они воюют с вредным, гнилым, отсталым, они бойцы за дело партии. Привлекательные, красивые, убедительные. И потому более действенные, чем сотня, тысяча слепых фанатиков с партбилетом.
Никиту и просмотр пьесы, и фуршетная встреча-беседа держали в крайнем напряжении. Как многим казалось со стороны, в роль вождя московских коммунистов Хрущев входил легко, естественно, без видимых усилий. На совещаниях и пленумах, активах и слетах, в Кремле и на заводе или фабрике люди видели молодого, энергичного, заразительно смеющегося вожака, главными чертами которого были волевая уверенность и боевитая решимость. Говорить и экспромтом - он мог почти на любую тему партийного и советского строительства. При этом подкупал мягкий южный говорок, однако в текстах официальных речей и выступлений помощники старательно вымарывали дежурные украинизмы - зараз, спершу, заради, авжеж, навпаки, ранiш, усе, хай, цей, як-от. Он еще не понимал, что таким, как он, уготована роль сначала противовесов, а потом и могильщиков старой гвардии, каждый представитель которой считал себя умнее, заслуженнее, словом во всех отношениях достойнее "узколобого, рябого, сухорукого грузина". И если он когда и поймет это, то уж себя-то из числа противовесов и могильщиков исключит навсегда. Сталину импонировал преданный хохол (каковым он всегда считал Хрущева) и он зорко и бдительно следил за каждым его шагом, опекал, поддерживал. И, чувствуя верховную заботу, Никита утробно боялся сделать неверный ошибочный шаг. В правящих эшелонах за полтора с лишним десятка лет советской власти был выработан и уже в определенной мере устоялся этикет, регламент. Иерархическая табель о рангах предусматривала права и обязанности. Это был писанный коммунистический катехизис для руководящего состава. Но был и неписанный, и именно его познание давалось с трудом, именно нарушение его могло быть чревато непредсказуемыми последствиями. "Взять хотя бы это посещение МХАТа, - размышлял Хрущев. - Сталин уже девятый раз смотрел эту белогвардейскую смiття. Что он в ней нашел, что для меня так глубоко заховувано? Нужно дружно подпевать его мнению? Или это элементарная проверка на вшивость? Я вроде бы без тараканов в голове, но что значит его новый поворот в исторической оценке роли царей? А замечание о правах верующих? Мы - атеисты, государство воинствующих безбожников - и должны сквозь пальцы смотреть на наглое совершение всех этих диких поповских бредовых обрядов? Гоже или негоже встревать, возражать, перечить? Он сам вызывает на откровенный разговор, но чем такой разговор может закончиться? Лучше всего после спектакля было бы уехать восвояси. Но не приведет ли такая отвага в Бутырку и Соловки? Вопрос нешуточный - как и сколько пить, произносить тосты и в каком порядке, кого хвалить и ругать, какие лозунги активнее всего поддерживать". Долго, ох как долго, и как трудно будет Никита познавать сложнейшую и опаснейшую науку под названием "дворцовое аппаратоведение". До пятого марта 1953 года. И потом до 14 октября 1964 года. И даже потом - и до самого 11 сентября 1971 года. Иногда он попадал в плен иллюзорного ощущения, что наконец-то он проник в ее самую суть, ухватил бога за бороду. И всякий раз попадал пальцем в небо. Как-то он поплакался в жилетку Поскребышеву. Тот обдал его ледяным душем:
