Видя, что актер хочет сказать что-то еще, он смотрел на него ободряюще: "Ну? Ну же?"
- В стране нет закона, охраняющего права верующих, - отважно выдохнул Яншин и вытер платком пот, выступивший на лице. - Емельян Ярославский...
- Он же Миней Израилевич Губельман, - подсказал Сталин.
- Да? - растерянно спросил Яншин. Помолчав, продолжил: - Короче, вожак воинствующих безбожников требует закрытия всех храмов и запрета любых христианских обрядов. В его распоряжении все газеты и радио. А голоса верующих не слышно вовсе. Их сто миллионов! И будто их нет вовсе.
Булгаков, стоявший за спиной Яншина, легонько потянул отважного оратора за пиджак. Тот оглянулся, уловил выражение лица драматурга и мгновенно стушевался.
- А храмы все и надо позакрывать! - резко воскликнул Никита, оторвавшись от тарелки с рыбными тартинками. Фыркнул презрительно: - Храмы! Я бы всех церковников, всех служителей культа - бывших и нонешних отправил бы туда, куда Макар телят не гонял!
- А что думает по этому поводу Булганин? - Сталин с интересом ждал, что скажет глава Моссовета.
- Храмы все я бы не закрывал, - осторожно кашлянув в кулак, ответил тот. - И никого из бывших никуда не угонял бы.
"Тоже мне дружок, - Никита злым взглядом полоснул Булганина. Сердобольность свою демонстрирует. Ладно, я тебе это припомню, Николай Александрович". А глава Моссовета закончил мысль словами:
- Если мы действительно хотим построить государство социалистической демократии.
- Хотим, - поддержал его Сталин. - Вот вам, Михаил Михайлович, - он, едва заметно улыбаясь, посмотрел на Яншина, - и ответ на ваш защитительный пассаж о правах верующих. Налицо две точки зрения. Это уже хорошо, ибо от их столкновения высекается искра истины. И она где-то посредине. Мы уже начали пока что самую первичную, однако серьезную работу по подготовке третьей конституции. В ней мы планируем оградить права верующих и не допустить ущемления прав граждан, независимо от их пола, национальности, вероисповедания, убеждений и пристрастий. Я думаю, и Хрущев не будет возражать против принципов социалистической демократии. Как, Никита Сергеевич?
- Точно так, товарищ Сталин! - Никита встал, руки по швам, взгляд преданный, самоотрешенный.
Слушая рассуждения о политике и искусстве, шутливо снисходительно принимая смелые, грубоватые комплименты наркомвоенмора и сдержанно-изящные ухаживания градоначальника, Тарасова постепенно избавлялась от предельного нервного напряжения, которое всегда испытывала на сцене. Конечно, роль Елены Тальберг была несравненно менее сложная психологически, чем роль Негиной в "Талантах и поклонниках" или Маши в "Трех сестрах", не говоря уж об Анне в "Анне Карениной". Но с самого начала, с первого выхода на сцену Художественного в двадцать четвертом, Алла любую роль играла с такой максимальной отдачей, что после финальной сцены была постоянно на грани обморока (эти непрерывные стрессы и приведут в конце концов к ее страшной, фатальной болезни - опухоли мозга.
- Аллочка, ты любишь Есенина? - Ворошилов оглянулся на Сталина, шепотом продолжил: - Иосиф его терпеть не может. Говорит - у пьяницы и хулигана и стихи пьяные и хулиганские. А я, грешным делом, обожаю. Вот прямо о тебе - я с тобой на "ты", на брудершафт пили и потом ты ведь почти на двадцать лет меня младше, ничего? - так вот о тебе: "Я красивых таких не видел..." - Читала? Вот прямо о нас с тобой: "Ты меня не любишь, не жалеешь". Почему? За что? Шервинского любишь, а меня нет? Это исторически несправедливо. Или вот еще:
"Эх любовь-калинушка, кровь-заря вишневая,
Как гитара старая и как песня новая".
А на досуге я песни русские люблю петь. Иногда мы с Ним как затянем бывало в два голоса: "Есть одна хорошая песня у соловушки - песня панихидная по моей головушке". Иосиф хоть и знает, чьи слова, но удержаться не может - поет.
"Маршал, значится, стихами да песнями девушек охмуряет, усмехнувшись про себя, думала Тарасова. - А Булганин сомнительными и неуклюжими комплиментами типа: "Вы словно ожившая Афина Паллада!" "Позвольте, но она же была в боевом шлеме и панцире". "Она олицетворяла Победу. Не только над врагами. Над мужчиной! И тогда доспехи могли ей только помешать". И склоняет голову при этих словах, словно говоря - я весь ваш! Раньше актрис покупали заводчики и купчишки. Ныне туда же норовят партийные и советские бонзы..." Теперь, вдруг, как довольно часто в последнее время, она вспомнила свой родной, такой прекрасный, такой теплый и близкий Киев. Детство было радостным, светлым. Семья жила дружно, ее стержнем, доброй сердцевиной был отец. Известный медик, он был либералом. Алла с детства мечтала быть актрисой - такой, как великая Комиссаржевская! Отец с юных лет водил ее на спектакли и в концерты. Она видела многих великих мастеров сцены, даже самого Станиславского, саму Книппер-Чехову. Отец не препятствовал ее стремлению к артистической карьере, он лишь высказывал беспокойство о том, чтобы у девочки хватило способностей. Дома все считали, что она родилась в рубашке. И впрямь, многое, очень многое давалось ей легко, она была везучей, удачливой. Но, как она потом замечала, "жизнь трудная и мудреная штука, и в ней надо уметь плавать, а я часто не умею, надо знать, как себя вести со всеми, а это целая наука. Я плохо ею владею". Вот и теперь - как себя вести со всеми этими вождями? Демонстрация женственности их только распаляет, а скованность, излишняя сдержанность может невзначай разозлить, что чревато возможным гневом и мстительностью не только для нее, Аллы Тарасовой, но и для всего ее родного дома, обожаемого Художественного театра. Вот и приходится загадочно улыбаться, в ответ на скабрезности мудрствовать лукаво о всепобеждающей миссии великого искусства.
