Теперь, близ 1800 года, и Россия уже вот-вот будет подхвачена той исторической волной, которая (в силу разных условий) еще раньше захлестнула и увлекла развитые страны Европы.
Имя этой волне — капитализм.
Новая эпоха, новые хозяева, как мы теперь знаем, не отбросят религии и бога, но потребуют от церковников перемениться, приспособиться к новым обстоятельствам: отказаться, в частности, от того колоссального влияния, которое они имели в старинных феодальных монархиях.
Предчувствие перемен, боязнь нового — вот одна из причин, отчего так неприязненно толкует о славе «росского Коломба» иркутский епископ. Ведь, восхищаясь памятником, местные иркутские летописцы (продолжавшие рукописное повествование о городских событиях до начала XIX века!) отметили изображенные на нем «атрибуты» покойного, которые, «заключаясь в шпаге, картах, якорях с канатами, тюках с товарами, компасе и прочем, знаменуют его великие подвиги в мореплавании». Крест, Священное писание представлены слабо. Сама биография путешественника была как бы дерзким вызовом тому тихому, полусонному, застойному миру, в котором всегда был растворен «страх божий».
Из записей очевидца и некоторых сохранившихся семейных документов мы узнаем, что Григорий Иванович «произведен в свет от родителей, крайне умеренный достаток имевших», что, имея склонность к «коммерции», начал с малого: «сперва был приказчиком, а потом, приобретя капитал, сделался сам хозяином»…
В середине XVIII века в сухопутном захолустном Рыльске большинство жителей, наверное, и не слыхивало про Охотск, Камчатку, Тихий океан, а про Иркутск смутно знали, что это даль невообразимая.
Юный купец, вместо надежных и привычных орловских, курских, московских торгов, вдруг решается на необыкновенный риск, где выигрыш представляется редкой удачей, а потеря всего состояния делом естественным… Что подтолкнуло его? Случайно попавшаяся книжка о великих мореплавателях? Рассказ какого-нибудь возвращающегося из забайкальской каторги бродяги? Или, что наиболее вероятно, собственный неуемный, «рисковый» темперамент? Так или иначе, но 25-летний хозяин, возможно и моря никогда не видавший, подался на Восток, и дата — 1773, выделенная на полуденной стороне памятника, — это второе, сибирское, его рождение.
Нарушая хронологическую последовательность, та же надпись сообщает и о другом событии, которое, по замыслу заказчика, должно сразу бросаться в глаза: «Вступил в супружество года 1775».
В том году 27-летний Григорий Шелихов венчается в Иркутске с Натальей Резановой, красивой вдовой из видного сибирского рода, приносящей мужу и приличный капитал, и немалые связи.
Логика памятной надписи ясна — удачное супружество и, очевидно, как следствие его, успехи в коммерции, хотя даты напоминают, что начал свои дела Григорий Иванович еще холостым: он отправился далеко на Восток, соединясь с курскими купцами, братьями Голиковыми. Впрочем, в Иркутске у него оказалось много конкурентов, неразборчивых в средствах, а родство с Резановыми, конечно, помогло и в борьбе, и в объединении… Летописец явно сочувствует «истинному сыну отечества» Григорию Ивановичу Шелихову, который стремился объединить несколько враждующих капиталов, для чего и организует знаменитую Российско-Американскую (иногда писали «северо-восточную») торговую компанию.
Иркутск 1780-х годов — край света, куда только на второй месяц доходят известия о начале войны, заключении мира, переменах на троне. Город, через который идут на восток и возвращаются (а иногда не возвращаются) все участники великих географических открытий в восточных водах. Через Иркутск проводят в Нерчинские рудники партии особо опасных «государственных преступников». Столица Восточной Сибири, окруженная тысячами верст тайги… Но Григорий Шелихов рвется еще дальше, в края, откуда даже Иркутск представляется далеким, недостижимым центром — «Европой».
В Охотском порту он строит три корабля, вкладывая все свои средства. Один из мемуаристов позже вспоминал: «Григорий Шелихов — человек во всех отношениях необыкновенный. Не столько богатства, сколько славы жаждала его огненная душа, и препятствия в жизни как будто не существовали для него: он все преодолевал своею непреклонною железною волею, отчего окружающие называли его „пламя плящее“ (так по-старинному звучало слово „палящее“, и от пропуска гласной образ становился еще горячее, еще стремительнее, будто „плящее“— от какой-то огненной пляски). Пламя знания, интереса, предприимчивости, дух нового времени…»
