С каждым щелчком ножниц еще один пучок темных волос падал на пол. Фарадж Мансур сидел перед нею на деревянном стуле, с белым банным полотенцем на плечах. Он не был похож на убийцу, но, по его собственным словам, стал им буквально в течение часа после въезда в Великобританию.
Это делало ее… кем? Соучастницей убийства? Это не имело значения. Имела значение только операция. Она достаточно слышала о Фарадже Мансуре и знала, что он был высокопрофессиональным оперативником. Если вчера ночью ему пришлось застрелить лодочника, значит, это было наилучшим выходом из создавшегося положения. И если его не беспокоило, что он лишил жизни того человека, это не должно волновать и ее.
А он, подумала она, весьма симпатичный мужчина. Правда, ей он больше нравился таким, каким был, когда проснулся, — этакий боец с всклокоченной гривой. Теперь, безбородый и аккуратно постриженный, он был похож на преуспевающего веб-дизайнера или копирайтера. Вручив ему ножницы, она взяла бинокль, вышла на берег и осмотрела горизонт. Ничего. Никого.
Книга, которую она прочитала вскоре после своего пятнадцатого дня рождения, была биографией жившего в двенадцатом столетии Саладина, предводителя сарацинов, который сражался с крестоносцами за обладание Иерусалимом. Сначала события, о которых она читала, казались отдаленными и туманными. Однако неожиданно она увлеклась предметом книги. Она представляла себе Саладина высоким, с ястребиным профилем, черной бородой и в остроконечном шлеме. Она узнала, как правильно писать по-арабски имя его жены Азимат, и стала воображать себя в ее роли. А когда она прочитала об окончательной сдаче Иерусалима сарацинскому принцу в 1187 году, она поняла, что именно такая концовка ей по душе.
Книга оказалась началом того, что она позже охарактеризует как фазу ориентализма. Она читала все без разбора о мире магометан — от подборки любовных историй, происходивших в Каире и Самарканде, до «Тысячи и одной ночи». Через пару лет, однако, любовные романы уступили место толстым томам исламского учения и истории, и она начала самостоятельно изучать арабский язык.
По существу, она жаждала преображения. В течение многих лет она мечтала забыть о своем несчастном и унылом прошлом и войти в новый мир, где ее примут с радостью. Ислам, казалось, обещал то самое преображение, которого она жаждала.
Она начала посещать местный исламский центр и, не говоря ничего родителям или учителям, стала изучать Коран. Вскоре она уже регулярно посещала мечеть и через некоторое время после того, как ей исполнилось восемнадцать, была принята в исламскую веру. Позже в том же году, уже бегло говоря по-арабски, она хорошо изучила урду. Когда ей было двадцать, ее приняли на первый курс факультета восточных языков Сорбоннского университета в Париже.
В начале второго года учебы в университете она вдруг ощутила, что ее окружает совершенно чуждая ей культура. Ислам запрещал веру в любого бога, кроме Аллаха, и этот запрет включал в себя ложных богов, олицетворяющих деньги, общественное положение или коммерцию. Но куда бы она ни смотрела, и среди мусульман, и в среде неверных она видела грубый материализм и поклонение этим самым богам.
В ответ она сделала свою жизнь аскетичной до крайности и стала посещать мечети, которые проповедовали самые строгие формы ислама. Здесь имамы проповедовали, что нужно отбросить все неисламское, и особенно то, что относилось к великому сатане — Америке. Ее вера стала ее броней, и ее отвращение ко всеобщей коммерциализации, которую она видела вокруг, переросло в тихую всепоглощающую ярость.
Однажды, возвращаясь из мечети, она присела на скамейку на станции метро, и к ней подсел молодой североафриканец с неухоженной бородой. Его лицо казалось неопределенно знакомым.
