Она расхохоталась, злобно, ожесточенно.
— Я, разумеется, не ждала… — начала она. Я думаю, она прочла в моих глазах удивленье, жалость, потому что тотчас взяла себя в руки.
— Что вам известно? Что она вам рассказала? Молодые девицы вечно чувствуют себя несчастными, непонятыми. И всегда находятся простаки, которые им верят…
Я смотрел ей прямо в глаза. Как только я осмелился говорить с ней таким тоном?
— Вы не любите свою дочь, — сказал я.
— Вы не смеете!..
— Сударыня, Господь Бог свидетель, я шел сюда утром с намерением быть полезным вам всем. И я слишком глуп, чтобы заранее все обдумать. Вы сами продиктовали мне эти слова, и я сожалею, что они вас оскорбили.
— Вы что же, полагаете, вам дана власть читать в моем сердце?
— Думаю, да, — ответил я. Я испугался, как бы она не вышла из терпенья, не изругала меня. Ее серые глаза, обычно такие мягкие, потемнели. Но она опустила голову и принялась чертить круги в золе кончиком кочерги.
— Знаете ли вы, — сказала она наконец очень мягко, — что те, кто поставлены над вами, строго осудили бы ваше поведенье?
— Те, кто поставлены надо мной, могут сказать, что я действовал не так, как должно, если сочтут это нужным, это их право.
— Я вас знаю, вы хороший молодой священник, не тщеславный, не честолюбивый, у вас нет, конечно, склонности к интригам, вас не иначе как подучили. Этот тон… эта самоуверенность… Право, мне кажется, я брежу! Ну, скажите начистоту: вы считаете меня дурной матерью, мачехой?
— Я не позволяю себе судить вас.
— О чем же разговор?
— Я не позволяю себе судить также и мадемуазель. Но у меня есть опыт страдания, я знаю, что это такое.
— В вашем возрасте?
— Возраст тут ни при чем. Я знаю также, что у страдания есть свой язык, страдание не следует ловить на слове, осуждать за какое-нибудь слово, страдание готово проклясть все — общество, семью, родину, самого бога.
— Вы что же — одобряете это?
— Я не одобряю, я пытаюсь понять. Священник — как врач, он не должен пугаться ран, нарывов, гноя. Душевные раны всегда источают кровь и гной, сударыня.
Она вдруг побледнела и сделала движенье, чтобы встать.
— Вот почему я дал мадемуазель выговориться, да я и не имел права не выслушать ее. Священник внимает только страданию, если оно подлинно. Что за важность, в какие слова оно облекается? И будь они даже ложью…
— Вот как — для вас, что правда, что ложь, все едино. Хороша мораль.
— Я учу не морали, — сказал я.
Ее терпенью явно приходил конец, я ждал: она вот-вот даст мне понять, что разговор окончен. Ее действительно подмывало это сделать, но всякий раз, когда ее взгляд останавливался на моей унылой физиономии (я видел свое лицо в зеркале, от зеленого отсвета лужаек оно казалось еще более нелепым, еще более бескровным), можно было заметить по почти неуловимому движению подбородка, что она снова и снова собирает все свои силы, всю свою волю, чтобы убедить меня, оставив за собой последнее слово.
— Моя дочь просто-напросто ревнует к гувернантке, она вам, должно быть, нарассказала всякие ужасы?
— Я полагаю, она ревнует прежде всего к дружбе отца.
— Ревнует отца? Что же прикажете делать мне?
— Ее нужно успокоить, смягчить.
— Ну да, я должна была бы броситься ей в ноги, попросить у нее прощения?
— Во всяком случае, не дать ей отдалиться от вас, от семьи с отчаянием в сердце.
— И все же она уедет.
— Вы можете ее принудить… Бог вам судья.
Я поднялся. Она встала одновременно со мной, и я прочел в ее глазах какой-то испуг. Казалось, она боится, что я ее покину, и в то же время борется с желаньем сказать мне все начистоту, выложить наконец свою несчастную тайну. Она была не в силах дольше хранить ее про себя. Наконец, у нее вырвалось, как раньше вырвалось у другой, ее дочери:
— Вам не понять, что я выстрадала. Вы не знаете жизни. В пять лет моя дочь уже была такой, как сейчас. Все и тотчас — вот ее девиз. У вас, священников, наивное, превратное представление о семейной жизни. Достаточно послушать вас (она засмеялась) на отпевании. Дружная семья, почитаемый отец, несравненная мать, утешительное зрелище, социальная ячейка, наша дорогая Франция и пошло, поехало… Странно не то, что вы произносите подобные слова, но что вам кажется — они кого-то трогают, вам доставляет удовольствие говорить все это. Семья, сударь…
