Она опять умолкла. Я, кажется, машинально положил ладонь на ее руку. Я не помнил себя от удивленья, от жалости.
— Я все понял, сударыня, — сказал я. — Мне не хотелось бы, чтобы вы когда-нибудь пожалели о том, что высказали такому ничтожеству, как я, вещи, которые должно слышать только духовнику.
Она бросила на меня растерянный взгляд.
— Я скажу все, до конца, — сказала она свистящим голосом. — Вы сами этого захотели.
— Я этого не хотел!
— Нечего было тогда приходить. Вы к тому же прекрасно умеете вызывать людей на откровенность, вы, под вашим облачением, хитры, как бес. Ладно! Покончим с этим! Что сказала вам Шанталь? Попробуйте отвечать правду.
Она топнула ногой, в точности как ее дочь. Она стояла, опершись локтем о столешницу камина и сжимая в руке старинный веер, лежавший там среди других безделушек, я видел, как черепаховая ручка мало-помалу ломалась в ее пальцах.
— Она не выносит гувернантку, она никогда не выносила ничьего присутствия в доме!
Я промолчал.
— Да отвечайте же! Она сказала вам, что ее отец… Нет, не отрицайте, я читаю правду в ваших глазах. И вы ей поверили? Несчастной девчонке, которая посмела… — Она не смогла закончить фразу…
Мне кажется, мое молчание, или мой взгляд, или не знаю, что еще, исходившее от меня, — как все это грустно! — остановили ее, прежде чем ей удалось повысить тон, и, как после каждой паузы, к ней вернулся ее обычный, хотя и дрожащий от досады, голос, только чуть более хриплый, чем всегда. Думаю, собственное бессилье, поначалу просто злившее ее, в конце концов, внушило ей тревогу. Она разжала пальцы, и сломанный веер выскользнул из ее ладони, она, вспыхнув, быстро затолкала обломки под часы, стоявшие на камине.
— Я погорячилась, — начала она, но деланная мягкость интонаций звучала чересчур фальшиво. Она походила на неумелого рабочего, который, пробуя один за другим свои инструменты и не находя нужного, в ярости отбрасывает их все. — В конце концов, это вы должны говорить. Зачем вы пришли? Чего вы хотите?
— Мадемуазель Шанталь сказала мне, что скоро уедет.
— Действительно, очень скоро. Все это, впрочем, дело давно решенное. Она вам соврала. По какому праву вы препятствуете… — снова заговорила она, натянуто рассмеявшись.
— У меня нет никакого права, я хотел только узнать ваши намерения, окончательно ли ваше решение…
— Да, окончательно. Я не нахожу, что у молодой девушки есть разумные основания считать непосильным испытанием поездку на несколько месяцев в Англию, к друзьям.
— Именно поэтому я и хотел бы договориться с вами, чтобы побудить вашу дочь дать на это согласие подчиниться.
— Подчиниться? Да вам легче будет ее убить!
— Боюсь, как бы она действительно не дошла до какой-нибудь крайности.
— До какой-нибудь крайности… как красиво вы выражаетесь! Вы намекаете, без сомнения, на то, что она покончит с собой? Меньше всего она способна на это! Да ее повергает в смятение обыкновенная ангина, она ужасно страшится смерти. Только в этом она и похожа на своего отца.
— Сударыня, — сказал я, — именно такие люди и накладывают на себя руки.
— Полно!
— Пустота притягивает тех, кто не смеет прямо взглянуть на нее, они кидаются в пропасть от страха в нее упасть.
— Вы говорите с чужого голоса, вы вычитали это из книг. Ваш собственный опыт не мог вас этому научить. А вы сами боитесь смерти?
— Да, сударыня. Но позвольте мне быть с вами откровенным. Смерть очень трудный переход, он не для гордецов, и я меньше боюсь своей смерти, чем вашей, — сказал я, потеряв терпенье. Я и вправду видел — или мне казалось, что видел, — ее в этот момент мертвой. И образ, стоявший перед моим взором, наверно, передался ей, потому что у нее вырвался приглушенный крик, какой-то яростный стон. Она отошла к окну.
— Мой муж волен держать здесь, кого желает. У гувернантки к тому же нет средств, мы не можем выбросить ее на улицу ради прихоти наглой девчонки! Она и на этот раз не смогла продолжать в том же тоне, голос ее дрогнул. Возможно, мой муж был по отношению к ней слишком… слишком внимателен, слишком фамильярен. Мужчины в его возрасте нередко поддаются сентиментальным порывам или считают, что движимы ими… — Она вновь умолкла. — А если мне это в конце концов безразлично! Чего уж! После того как я вынесла столько нелепых унижений за эти годы — он изменял мне со всеми горничными, девками самого низкого пошиба, отребьем в полном смысле слова, — неужто мне теперь, когда я уже старая женщина, уже смирилась с этим, открыть глаза, бороться, рисковать — и ради чего? Или с гордостью моей дочери следует считаться больше, чем с моей собственной? Почему бы ей, в свою очередь, не вытерпеть то, что вытерпела я?
