— Я не желаю оказаться в этом списке. И вообще не желаю фигурировать в каком бы то ни было списке.
Киш вынужден говорить. Необходимо успокоить Давчека.
— Через два дня мы снова отправимся на рыбную ловлю. Затем порыбачим еще разок. Мы нигде не наследили. Ты и сам это знаешь. А через неделю смоемся. Тогда я не попаду ни в какой полицейский список.
Сигарета догорает до самых ногтей. Ночной сумрак за окном редеет. Йован Киш нервничает. Если бы они управились часом раньше, у него сейчас вовсе не было бы забот с Давчеком.
— Я лично смываюсь, — заявляет Давчек.
Кишу хотелось бы закурить еще одну сигарету. Но он не закуривает. Лежит, не двигаясь.
— Твоя воля. Но и я волен позвонить в Управление полиции Белграда. По коду. И назвать им номер счета в одном венском банке.
Давчек садится в постели. Пот с него льет градом.
Каждый человек перед казнью потел. Одни кричали. Другие принимали смерть молча. Но каждый обливался потом.
— Я ведь тоже могу назвать им одно интересное имечко.
Йован Киш улавливает в голосе Давчека упрямство. И бьет не задумываясь. Из лежачего положения, назад, метя Давчеку в шею.
Давчек валится на постель. В глазах у него темно.
— Возможен и такой вариант: однажды на рассвете тебя найдут в каком-нибудь закоулке Вены, — слышит он голос Йована Киша. — С перерезанной глоткой.
Милан Давчек вырос в преступном мире. Отец его был знаменитым белградским карманником. Вся жизнь его прошла среди уголовников. Он не знал, что такое страх. А сейчас он боится.
— Внимательно присмотрись к окрестностям, — говорит Йован Киш.
Он выходит из спального отсека. Наливает себе стаканчик белого рома. Занимается рассвет.
«Ласточка» стоит в десятке метров от берега. Киш не случайно выбрал это место. С берега нельзя подобраться из-за густых камышей, а суда по ночам не ходят через этот узкий рукав Дуная.
Конечно, это не алиби. Но зато нельзя и опровергнуть, что они были здесь.
Если вообще полиция нападет на их след.
Йован Киш уверен, что это невозможно.
Хотя он прекрасно знает, что невозможного не существует.
— Ночь мы провели здесь. Ловили рыбу. Клева не было, и на рассвете мы пару часиков покемарили.
Давчек внимательно осматривается вокруг, стараясь запечатлеть в памяти все детали. Ему страшно.
Профессией Йована Киша долгое время была охота на людей.
За ним тоже охотились.
Но вот уже несколько лет охота идет только за ним.
Киш чувствует, что стареет.
И все же необходимо вернуться домой. Без чувства опасности ему жизнь — не жизнь.
Йован Киш не может допустить, чтобы существовал хоть один человек, способный доказать, что стариков в музее убил он.
Иован Киш не намерен подыхать на виселице. Или в тюрьме.
Умирать в постели он тоже не хочет. На жесткой казенной койке. В белых больничных стенах.
Семья. Жена, дети… Тогда он согласился бы умереть дома. Если бы был близкий человек, проводивший его до порога смерти.
Все чаще он думает о смерти.
Прежде, когда он изо дня в день смотрел смерти в лицо, такие мысли его не занимали.
По этому признаку он и определяет, что стал стареть. Нет, он сам решит, когда и как ему умирать.
Закрывая глаза Данило Вуичичу он осознал, что смерть бывает хорошая и плохая.
Осколок камня впивается в лоб. Одна секунда — и конец.
Смерть на виселице — тоже какие-то секунды. Данило умер хорошей смертью.
Во второй половине дня Йован Киш отсыпается.
В шесть часов открывает глаза. Голова тупая, одурелая. Киш наливает себе стаканчик рома. Снова ложится в постель, выкуривает сигарету.
Бреется, принимает в мотеле душ. Вызывает по телефону такси.
Жена коменданта варит Кишу кофе. Мочки ее ушей оттягивают крупные золотые кольца серег. Киш целует ей руку.
Такси приезжает в восемь часов.
— Куда-нибудь в приличное место, — говорит Йован Киш. — Поразвлечься.
— Вас понял.
Шофер не гонит машину. Ведет спокойно, ровно. Дорогу окаймляют ряды тополей.
— Бар открыт до двух ночи. Программа — что надо. Киш откидывается на сиденье. Он чувствует себя усталым.
— Есть там у меня одна знакомая девочка, — продолжает таксист. — Можно сказать, первый класс. Если желаете, познакомлю.
Киш не отвечает.
В баре работает воздушный кондиционер и царит полумрак. Метрдотель провожает Йована Киша к столику в углу. Разумеется, в обмен на сотенную бумажку, сунутую ему в карман.
