Известная часть их — а в Бальбеке это придавало обитателям гостиницы довольно ярко выраженный местный характер, отличавший их от обычного банально богатого и космополитического населения подобного рода роскошных отелей, — состояла из именитых граждан главных департаментов этой части Франции: из председателя суда в Кане, старшины адвокатов Шербура, старшего нотариуса из Ле-Мана, покидавших на время вакаций места, по которым они в течение всего года были разбросаны одиночками, словно пешки на шашечной доске, и собиравшихся в этой гостинице. Они поселялись всегда в одних и тех же комнатах и вместе со своими женами, претендовавшими на аристократизм, составляли замкнутый кружок, к которому присоединялись видный адвокат и видный врач из Парижа, говорившие им в день отъезда:
— Ах да! Вы едете не тем поездом, что мы, вы — привилегированные, вы приедете домой к завтраку.
— Как, привилегированные? Вы-то живете в столице, в Париже, в большом городе, а я живу в жалкой провинции, в городишке, где сто тысяч населения, — по последней переписи, правда, сто две. Но что это по сравнению с вами, раз вы насчитываете два миллиона пятьсот тысяч? и у вас там асфальт и блестящее парижское общество?
Они говорили это, по-крестьянски раскатисто произнося «р», не вкладывая горечи в свои слова, потому что они были провинциальные знаменитости и могли бы, как и другие, переселиться в Париж — председателю суда в Кане несколько раз предлагали место в кассационном суде, — но предпочитали оставаться на прежнем месте, из любви к своему городу, или к безвестности, или к славе, или потому, что они были реакционеры, или ради удовольствия поддерживать знакомства с соседними замками. Некоторые из них, впрочем, не сразу уезжали в свою провинцию.
Ибо — так как бальбекская бухта была отдельным маленьким мирком среди большого мира, корзиной, хранившей в себе времена года, где собрано было воедино все разнообразие дней и сменявших друг друга месяцев, так что не только выпадали дни, когда, как всегда перед грозою, из Бальбека можно было увидеть Ривбель, дома которого бывали освещены солнцем, в то время как Бальбек погружался в тьму, но даже порою, когда в Бальбеке уже наступали холода, можно было быть уверенным, что на том берегу в течение еще двух-трех месяцев удастся насладиться теплом, — те из числа постоянных гостей Гранд-отеля, отпуск которых начинался поздно или же долго тянулся, когда приближалась осень и наступали дожди и туманы, грузили свои чемоданы на лодку и переправлялись в Ривбель или Костедор догонять лето. Этот маленький кружок, образовавшийся в бальбекской гостинице, недоверчиво оглядывал каждого новоприбывшего, и все эти люди, делая вид, что не интересуются им, расспрашивали о нем своего приятеля, метрдотеля. Ибо метрдотель, Эме, каждый год приезжал сюда на время сезона и сохранял за ними их столики; а их супруги, зная, что жена Эме ожидает младенца, работали каждая после еды над штучкой белья для новорожденного, то и дело наводя свои лорнеты на бабушку и меня, потому что мы ели крутые яйца с салатом, что считалось вульгарным и не было принято в хорошем обществе в Алансоне. Они держали себя с подчеркнуто презрительной иронией по отношению к одному французу, которого называли «Величеством» и который действительно сам себя провозгласил царьком маленького островка Океании, населенного кучкой дикарей. Он жил в гостинице со своей любовницей, хорошенькой женщиной, которую, когда она шла купаться, мальчишки приветствовали криками: «Да здравствует королева!», потому что она осыпала их монетами в пятьдесят сантимов. Председатель суда и старшина адвокатов даже делали вид, что не замечают ее, и если кто-нибудь из их приятелей ее рассматривал, они считали долгом предупредить его, что она всего лишь работница.
— Но меня уверяли, что в Остенде они купались в королевской кабине.
— Конечно! Ею можно пользоваться за двадцать франков. Вы можете нанять ее, если это вам доставляет удовольствие. А я достоверно знаю, что он просил аудиенции у короля, и тот дал ему знать, что его не касается этот марионеточный царек.
