Жизни в морском курорте вроде Бальбека большую прелесть придает лицо какой-нибудь хорошенькой девушки, продавщицы раковин, пирожных или цветов, яркими красками запечатлевающееся в наших мыслях и уже с самого утра составляющее для нас цель каждого из этих праздных и лучистых дней, проводимых на пляже. Благодаря этому лицу дни, хотя и пустые, становятся быстрыми, как дни труда, приобретают остроту, намагничиваются, мягко поднимаются вверх, к той минуте, когда, покупая песочные пирожные, розы, аммониты, мы насладимся красками женского лица, такими чистыми, как если бы это был цветок. Но с этими продавщицами, по крайней мере, можно разговаривать, что избавляет от необходимости восполнять воображением все, чего не дает нам простое зрительное восприятие, и воссоздавать их жизнь, преувеличивая ее прелесть, как это бывает, когда мы глядим на портрет; главное же, мы с ними разговариваем и, следовательно, можем узнать, когда, в какое время их можно встретить. Но совершенно иначе обстояло дело с ватагой молоденьких девушек. Так как мне были неизвестны их привычки, то, не встречая в иные дни этих девушек и не зная причины их отсутствия, я доискивался, нет ли в ней какого-то постоянства, не появляются ли они только через день или в определенную погоду, а по иным дням и вообще не появляются. Я уже представлял себе, как я подружусь с ними и буду говорить: «Но вас не было тогда-то?» — «Ах да, ведь это была суббота, по субботам мы не выходим, так как…» И если бы еще это было так просто — знать, что в грустную субботу не стоит беспокоиться, что можно по всем направлениям обойти пляж, насидеться перед кондитерской, делая вид, что ешь эклер, зайти к продавцу редкостей, дождаться часа купанья, концерта, прилива, заката Солнца, наступления ночи, так и не увидев желанной ватаги. Но может быть, роковой день повторялся не один раз в неделю. Может быть, он приходился не на субботу. Может быть, на него влияли известные атмосферические условия, или же, напротив, он от них вовсе не зависел. Сколько нужно терпеливых, но отнюдь не спокойных наблюдений над незакономерными с виду движениями этих неведомых миров, прежде чем удастся достигнуть уверенности, что нас не обманывает какое-нибудь совпадение, что наши предположения оправдываются, — прежде чем путем мучительных опытов нам удастся установить точные законы этой астрономии чувств. Припоминая, что я не видел их в такой-то день неделю тому назад, я говорил себе, что сегодня они не придут, что бесполезно ждать на пляже. И как раз в это время они появлялись. Зато в день, по моим расчетам благоприятный, насколько можно было полагаться на законы, определявшие возврат этих созвездий, они не приходили. Но к этой первой неуверенности: увижу я их или не увижу в данный день — присоединялось другое, более серьезное сомнение: увижу ли я их вообще, ибо, в сущности, я ведь не знал, не собираются ли они уехать в Америку или вернуться в Париж. Этого было достаточно, чтобы я начал их любить. Можно чувствовать склонность к той или иной женщине; но чтобы всецело поддаться той тоске, тому чувству непоправимости, тем тревогам, которые подготовляют любовь, необходимо наличие риска потерпеть неудачу — и, может быть, именно этот риск, в большей степени, чем сама эта женщина, и является объектом, овладеть которым с таким мучительным беспокойством стремится наша страсть. Так сказывались эти влияния, которые повторяются в последовательных любовных увлечениях и которые могут возникнуть, правда, скорее уж в условиях жизни больших городов, если мы любим какую-нибудь работницу, свободный день которой нам не известен, так что, не видя ее при выходе из мастерской, мы пугаемся, — влияния, которые по крайней мере не раз возобновлялись в моих собственных увлечениях. Быть может, они неотделимы от любви; быть может, всё то, что составляло особенность нашей первой любви, присоединяется и к последующим увлечениям, под давлением памяти, самовнушения, привычки, и, проходя через разные периоды нашей жизни, придает разным аспектам любви один общий характер.
