Уже мальчики-хористы расстелили скатерть на столе для причастия; сложив на груди руки и потупив глаза, малыши шестиклассники выходили из передних рядов направлялись к столу. Часовня, где только что царила гробовая тишина, наполнилась стуком их грубых башмаков. Держа дароносицу в руках, настоятель начал раздавать причастие. Человек от природы порывистый, он, однако, отправлял службу не торопясь, и все движения его отличались такой чуть ли не театральной плавностью, что большой золотой крест, вышитый на его зеленой ризе, почти не колыхался.
Один за другим ученики покидали свои места, и вскоре настала очередь того ряда, где был Бруно. Он отодвинулся, пропуская товарищей; Жорж, проходя мимо, бросил на него удавленный взгляд. Долго стоял так Бруно, совсем один среди пустых скамеек, стоял выпрямившись, вцепившись обеими руками в спинку, глядя прямо перед собой. Ученики третьего класса, возвращавшиеся на свои места, с любопытством смотрели на него, но он сделал вид, что замечает их взглядов. Возможно, оттого, что он впервые отказался причаститься, он вдруг увидел сейчас этот обряд в совершенно новом свете. Он удивлялся, глядя на этих мальчиков, обычно таких шумных, с таким скептическим складом ума, которые сейчас с серьезными лицами группами подходили к амвону, неторопливо опускались на колени и, принимая причастие, послушно высовывали язык. Из всех них один только Шарль проявлял интерес к вопросам религии или хотя бы был просто набожным, и однако, никто не взбунтовался, не улыбнулся даже. Почему они так пассивно приемлют религиозную дисциплину, которой подчинена вся жизнь коллежа? Что это — безразличие, покорность судьбе или лицемерие? Или они уже так сильно подпали под влияние церкви, что не могут допустить и мысли о возможности от него избавиться?
Бруно заметил, что настоятель, продолжая раздавать причастие, то и дело поглядывает в его сторону. Что ответить ему, если монах захочет — а он определенно захочет узнать, почему Бруно не подошел к святым скрижалям? Он готов был сказать правду, но разве настоятель поверит, что нет ни слов, ни причин, которые могли бы объяснить его неверие, что дело, собственно, не в сомнениях, — просто он знает, что не может больше считать себя католиком. Если он сам не очень хорошо понимал, что с ним произошло, то как же он сумеет растолковать это настоятелю? Сказать ему о внутренней потребности, о духовной честности? Настоятель закричит, что это богохульство…
А настоятель тем временем в сопровождении двух служек взошел на амвон. Шарль и остальные одноклассники возвращались на свои места. Бруно смотрел на приближавшихся к нему мальчиков, пристально вглядывался в их застывшие лица и спрашивал себя, что значило для них это таинство, которое они только что совершили. Вид у них был безразличный, угрюмый и сонный. Закрыв молитвенники, которые они оставили раскрытыми на скамейках, юноши погрузились в молитву. Бруно тоже опустился на колени и спрятал лицо в ладонях.
Мертвая тишина воцарилась в часовне. Бруно вспоминал о тех уже отошедших в прошлое временах, когда такие минуты обращения к богу имели для него необыкновенно большое значение. С каким рвением в двенадцать лет взывал он к богу, как хотелось все ему сказать, всем поделиться! В детстве он был очень набожным, и ему казалось, что Христос присутствует во всех его обыденных делах, при самых незначительных его поступках; нередко он мечтал о том, чтобы умереть и поскорее предстать перед богом. Евхаристия открывала перед ним всю глубину таинства; не довольствуясь церковными обрядами, он создал множество своих собственных, очень сложных, за соблюдением которых строго следил: ему казалось тогда, что если погрузиться в молитву и как следует сосредоточиться, то можно услышать голос самого бога. Однако с течением времени эти минуты постепенно утратили свое очарование; в конце концов оно и вовсе исчезло, как и многие другие иллюзии, свойственные детству. Уже несколько месяцев Бруно после причастия закрывал глаза и дремал, уткнувшись лицом в ладони.
Но в это утро какое-то новое, яркое чувство не давало ему впасть в дрему. Нет, это не было восторженное состояние прежних лет, но удовлетворение, гордость от сознания, что он осмелился стать самим собой. Его поступок не только положил конец двусмысленному положению, в котором он находился, — отныне Бруно становился хозяином своих поступков и своей судьбы. Он твердо решил отбросить все, с чем не может согласиться. Правда, он одинок, но зато каким он чувствовал себя свободным, ничем не связанным, готовым дерзать, каким прекрасным и желанным был мир, который католицизм скрывал от него до сих пор!
