Через несколько дней казарменные помещения преобразились. Повсюду засверкали белизной новые чистые нары, отличные ружейные пирамиды. Во дворе рядами стояли запасные походные "ухни и кипятильники. Но пополнение сначала прибывало медленно и, что хуже всего, небольшими партиями. Это сразу создало для нас дополнительные трудности. Особенно осложнялось дело с карантинами. Каждая, даже самая маленькая партия требовала тщательной изоляции. Тифозной эпидемии мы остерегались пуще всяких бомбежек. Она могла бы спутать все наши расчеты и сорвать формирование армии.
Затем, точно вода, прорвавшая плотину, ежедневно к нам стало прибывать по нескольку переполненных эшелонов. Нелегко приходилось в эти дни работникам политического отдела. Сами они, да и весь партийный актив круглые сутки проводили в казармах, терпеливо разъясняя прибывшим цель создания новой демократической армии, задачи Союза польских патриотов, предательскую политику лондонского эмигрантского "правительства" Польши.
Казармы превратились в гигантский муравейник. Прием, распределение и размещение людей осуществлялись по конвейерной системе, с упрощенной документацией.
Освобожденные от фашистской неволи победоносной Советской Армией поляки массами шли к нам с Волыни, из Тарнополя, Ровно, Луцка. Шли с надеждой на лучшее будущее своей Родины. Шли в новую, народную польскую армию, о которой мечтали, но в реальность которой еще не вполне верили.
Аковская{4} агентура профашистского польского правительства в Лондоне распространяла среди населения провокационные слухи о том, что всех поляков, явившихся в Сумы, немедленно отправят в Сибирь, на каторгу, в рудники и на лесозаготовки, а бывших офицеров даже расстреляют. Это порождало у добровольцев вполне объяснимую настороженность. Но при виде польских мундиров на солдатах и офицерах нашего 1-го запасного полка они не в силах были сдержать своей радости, тут же ломали строй и толпами бросались к ним навстречу, обнимали, ощупывали, а потом со слезами на глазах пели "Роту" Конопницкой. Слова этой песни звучали как клятва верности и любви к своей Родине:
Земли не бросим, где родились,
Мы не забудем наш язык!
Народ мы польский, польский люд!{5}
Однажды мне сообщили, что вечером к нам должен прилететь генерал Берлинг. Однако в пути самолет совершил вынужденную посадку. Я узнал об этом только поздно ночью: позвонили по телефону. Никаких подробностей о состоянии командарма и сопровождающих его лиц звонивший сообщить не мог.
Немедленно выехав к месту аварии, я нашел командарма только под утро, в деревенской избе, где он за большущей кружкой чаю весело беседовал с собравшимися колхозниками.
Генерал Берлинг встретил меня очень радушно. Днем он проверил нашу работу и все одобрил. Перед отъездом даже наградил меня часами. Прощаясь, сказал:
- Ждите Сверчевского, он скоро приедет. С ним вам будет куда легче. К тому же вы, кажется, стали приятелями?..
Меня эта весть очень обрадовала. Опытный боевой генерал Сверчевский был нашим общим любимцем. Его вдумчивость, чуткость к солдатским нуждам, глубокое знание польского народа и особенностей польской культуры, большие организаторские способности и революционное чутье имели тогда для нас особо важное значение.
О дне вылета к нам Сверчевского я был предупрежден шифровкой и почел обязательным для себя встретить его на аэродроме. Ждать там пришлось недолго. На горизонте в ясном морозном небе показались три точки. Они росли с каждой секундой. Далекий шум постепенно перешел в мощное гудение моторов. Самолеты, приветственно покачав крыльями, пошли на посадку.
Пилоты и пассажиры вылезли из кабин, как медведи из берлоги: в меховых унтах, шапках-ушанках и комбинезонах. Генерал Сверчевский, поглядев на небо, с удовольствием потопал ногой по твердой, уже замерзшей земле. Вся его фигура, казалось, говорила: "Э-эх! В воздухе хорошо, а на земле лучше".
- Ну, как ты тут заворачиваешь? - торопливым варшавским говорком спросил он меня и улыбнулся, хитро сверкнув глазами. Генерал Сверчевский всегда был в курсе дел не хуже своих подчиненных.
