— Да это настоящая пастушеская идиллие! промолвила она с элегическим вздохом. — А я томлюсь здесь, в четырех стенах, и во век, кажется, не дождусь того блогородного рыцаря, что избавил бы меня из неволи!
— У вашего высочества есть уже свой рыцарь, и не простой, а принц крови, — заметила более рассудительная фрейлина.
— Не говори мне об нем! и слышать не хочу! — с некоторою даже запальчивостью возразила принцесса.
— Принц намечен вам в супруги самой государыней еще шесть лет назад, не унималась Юлиана. — Вам можно было бы, уж я думаю, привыкнуть к этой мысли.
— Никогда я к ней не привыкну, никогда! Был y меня раз свой рыцарь без страха и упрека…
— Не оставить ли нам этот разговор? — прервала фрейлина, косясь на стоявшую тут же девочку.
— Чтоб она вот не слышала? Да ведь сестра ее все знала, и сама она тоже, так ли, сяк ли, скоро узнает; не все ли уж равно? Но за что, скажи, удалили тогда Линара, за что?!
— Да как же было его не удалить? Я, признаться, вообще не понимаю вашей бывшей гувернантки, г-жи Адеркас, что она поощряла ваши нежные чувства…
— У нее, милая, было сердце; она понимала, что в груди y меня тоже не камень. А ей за это было приказано в двадцать четыре часа убраться вон из Петербурга!
— Да, ее вежливо попросили вернуться домой к себе в Пруссию. Не заступись за нее тогда прусский посланник Мардефельд, с нею, верно, поступили бы еще круче. Мардефельд же ведь и рекомендовал ее, потому что она ему близкая родственница, и чрез нее, нет сомнение, преследовал свои политические цели.
— Да я-то, скажи, тут причем? Какое мне дело до этой глупой политики, когда y меня говорит сердце!
— Ваше высочество я особенно и не осуждаю: вам было тогда едва 17 лет и вы начитались пламенных рыцарских романов. Но зачем тревожить прошлое? За три года граф Линар успел не только жениться y себя в Дрездене, но и похоронить жену; о своем здешнем романе он, поверьте мне, давным-давно и думать перестал.
— Зачем ему забыть, если я не забыла? А теперь он опять свободен…
— Вы, принцесса, все упускаете из виду, что вы — наследница российского престола, и супругом вашим может быть только принц крови.
— Но зачем мне выходить именно за этого косноязычного Антона-Ульриха?
— Это выбор самой государыни; его нарочно ведь выписали для вас из Брауншвейга, обучили русскому языку…
На этом разговор был прерван появлением камерпажа, который доложил, что его светлости герцогу Бирону угодно видеть ее высочество.
— Да мне-то не угодно его видеть! — обявила принцесса.
— Должно быть, y него до вас какое-нибудь экстренное дело, — вступилась фрейлина.
— Герцог прошел сюда прямо от государыни императрицы, — пояснил паж.
— Значит, придется уж его принять, настаивала Юлиана. — Только ваше высочество еще в утреннем неглиже…
— Стану я для него наряжаться!
— Да и не причесаны…
Принцесса взялась рукой за прическу. Убедясь, должно быть, что в таком виде принимать всесильного временщика, действительно, не совсем пристойно, она повязала себе волосы лежавшим тут отоманке белым платком и запахнула на груди шлафрок.
— Ну, что же, проси!
Герцогу курляндскому Эрнсту-иоганну Бирону в то время шел 49-й год. В молодости он, надо было думать, был "писанный красавец" — в немецком, разумеется, вкусе. С годами же под его энергичным подбородком образовался жировой кадык, и гладко-выбритое лицо его, почти четвероугольное, заметно обрюзгло. Тем не менее, в своем пышном парике с буклями до плеч, в шелковом, ярко оранжевом, расшитом золотом кафтане, с голубою андреевскою лентой через плечо и с блестящею звездой на груди, этот рослый и осанистый, пышущий здоровьем мужчина производил впечатление очень внушительное, хотя и отнюдь не блогоприетное: холодно-жестокий взгляд его серых глаз и плотоядный, широкий рот невольно от него отталкивали.
— Имею счастье пожелать вашему высочеству доброго утра, — начал он по-немецки деревянно-оффициальным тоном, преклоняясь с надменностью восточного сатрапа. — Баронессе Юлиане мое почтение.
При этом взор его скользнул и в сторону Лилли и на минутку на ней остановился, точно изучая ее внешность.
