— У меня как-то разговор вышел с беднягой Джозефом Раймом, — сказал мистер Пенни, — а он ни мало, ни много сорок два года играл третью скрипку в церкви Чок-Ньютон. И вот надумали они тогда завести кларнеты. «Помяни мои слова, Джозеф, — сказал я ему, — коль заведете эти пищалки, все испортите. Не годятся кларнеты для церковной службы — и вид-то у них неподходящий». И что же? Не прошло двух лет с того разговора, как священник привез орган, а оркестру конец пришел.
— Ну, не знаю, какой там у скрипки особенный вид и почему она ближе к богу, чем кларнет, — сказал возчик. — По-моему, даже дальше. Вся она какая-то гнутая, в завитушках — так и кажется, что к ней сам сатана руку приложил; а на кларнетах, если верить картинкам, ангелы в раю играют, или на чем-то таком похожем.
— Правильно ты сказал, Роберт Пенни, — вмешался старый Дьюи, — надо было держаться скрипок. Труба — она кровь зажигает, верно; кларнет — он в пляс толкает, тоже верно; барабан — он все нутро перетряхивает, опять же верно. Но я от своего не отступлю — такой душевности, как в скрипке, ни у одного инструмента нет.
— Да здравствует скрипка! — воскликнул Джимми, братишка Дика.
— Были бы скрипки сами по себе, они бы устояли против всяких новых выдумок. («Святая правда», — отозвался Боумен.) Это их кларнеты погубили. («Они», — подтвердил мистер Пенни.) А все эти фисгармонии, — воодушевленный общей поддержкой, Уильям повысил голос, — все эти фисгармонии да органы (из груди Спинкса исторгся страдальческий стон) — просто паршивые — как бы это их назвать? — паршивые…
— Овцы? — подсказал Джимми; остальные мальчики шли сзади, немного поотстав, но он изо всех сил поспешал за взрослыми.
— Паршивые скрипелки!
— Твоя правда, Уильям, иначе и не назовешь — паршивые скрипелки, единодушно подтвердили музыканты.
Тем временем они подошли к воротам школы, которая стояла на небольшом возвышении у стыка трех дорог и сейчас возникла перед ними темным плоским силуэтом на фоне неба. Настроив инструменты, музыканты вошли на школьный двор, напутствуемые увещеваниями Уильяма ступать по траве.
— Семьдесят восьмой, — негромко провозгласил он, когда они встали полукругом и мальчики, открыв фонари, направили свет на ноты.
И тишину ночи огласили звуки старинного псалма, слова которого устно передавались от отца к сыну из поколения в поколение и так дошли до наших героев.
С большим чувством они пели:
Помни грех Адама,
О человек,
Помни грех Адама
В райском саду.
Помни грех Адама.
Все свое племя
Вверг он во пламя,
Век гореть в аду.
Помни бога благость,
О человек,
Помни бога благость,
Слово его.
Помни бога благость.
Он нам во спасенье
Отдал на мученье
Сына своего.
Рожден в Вифлееме,
О человек,
Рожден в Вифлееме
Всех ради нас.
Рожден в Вифлееме
Наш искупитель,
Всех людей спаситель
В сей светлый час.
Восхвали же бога,
О человек,
Восхвали же бога,
Ликуй стократ.
Восхвали же бога
В день сей святой,
Радуйся и пой:
«Свят, свят, свят!»
Закончив псалом, музыканты прислушались, но из школы не донеслось ни звука.
— Передохнем малость и начинаем «О, как велика твоя благодать!» — номер пятьдесят девятый, — скомандовал Уильям.
Был исполнен и этот псалом, но старания певцов опять остались незамеченными.
— Неужто в доме никого нет? Помню, такое с нами приключилось в тридцать девятом году и в сорок третьем тоще! — проговорил старый Дьюи.
— Может, она, как пожила в городе, так теперь нос воротит от нашего пения, — прошептал возчик.
— Ишь ты! — сказал мистер Пенни и бросил испепеляющий взгляд на трубу школьного здания. — Подумаешь, штучка! Простая музыка у хороших музыкантов будет получше ихней городской у плохих, вот что я скажу.
— Передохнем и начинаем последний, — скомандовал Уильям. — «Возликуйте, живущие на земле!» — номер шестьдесят четвертый.
По окончании псалма он выждал минуту и ясным, громким голосом возгласил, как возглашал в этот день и час вот уже сорок лет:
— С рождеством Христовым вас!
