Завтракали они опять вдвоем. Людка убежала на работу.
— Ты зачем ее позвала? Скажи честно.
— Ты меня одну заездил. — Он смотрел, как она сладко потягивается напротив и заматывает на затылке свою рыжую копну.
— Ничего не помню. Когда ж она пришла?
— Часа в два. Правда, не помнишь?
— Не-ет…
— Что ты выделывал… у тебя что, действительно, не ладно в театре?
— Почему ты так думаешь?
— Родненький, это только почувствовать можно.
— И у тебя получается?
— Главное, что у тебя получается, — засмеялась она. — Тебя, когда работа не удовлетворяет, ко мне приходишь… самоутверждаться…
— Что-то часто прихожу. Пора искать другую работу, да я делать ничего не умею больше…
— А когда неприятности, — продолжила она, деликатно отпивая из чашки, неистовствуешь. Так что извини… пришлось…
— Хм… и часто ты ее призываешь?…— Она посмотрела на него долго и пристально.
— Уходи.
— Нельзя же сразу впадать в амбицию, этого добра мне везде хватает.
— Каждый получает по заслугам. А хамить будешь у себя в театре.
— Ну, прости, ради бога, ты меня не так поняла. Ты сегодня дома?
— Дома.
— В четыре приду каяться…— она молчала и не поднимала глаза. Ладно?
— Ты никогда не знал, где находится рампа. Я ведь не лезу в твою личную жизнь…
— Таня, у меня целая репетиция впереди… не надо…— итак ничего не клеится, — тихо добавил он, опершись двумя руками о стол и свесив голову.
— А то, что мне целый день предстоит работать, ты не подумал? Они этого не прощают…— и она обвела рукой комнату. Он поднял голову, будто впервые посмотрел на кукол, сидящих, лежащих, висящих со всех сторон. Фантастические наклоны головы, крошечные растопыренные ладошки. Старинные камзолы, шпаги в крошечных ноженках, торчащие га-питы, тяги, раскрытые пасти и вытаращенные глаза… им тоже скоро на сцену.
— Прости меня, Таня, прости. — Он поддерживал ладонью ее голову сквозь мягкий пучок на затылке и сладко-сладко долго целовал, заряжаясь энергией и спокойствием. Потом медленно оторвался и вышел, не оглядываясь. Только на улице он вспомнил, что в кармане ни копейки, но возвращаться не захотел и решил, что когда доедет, стрельнет в бухгалтерии десятку, чтобы еще и на день хватило туда и обратно. «Хоть бы о работе что-нибудь ворохнулось внутри, — со злостью подумал он, — ни черта. Может, правда я не на месте. Татьяна права. Женщина… моя женщина… чего я на ней не женился? Тогда бы она не была моей женщиной. Женой — да. Женщиной? Нет. Я бы все равно искал себе другую Татьяну. Поганая натура. Говорят, отец такой же был… и что?» Подъехала машина, и он по дороге разговорился с водителем, выясняя за сколько можно снять на трое суток фуру до Тамбова, соображая, как лучше гнать декорации на гастроли — в кофрах багажом по железке или машиной.
* * *
— И ты, конечно, мама, боялась этого. Боялась, боялась. Говорила: «Этот мир»! И такая интонация у тебя проскальзывала, и ты так поджимала губы. Ну, вот я живу в этом мире. Не сбоку, не со стороны. Пожил немного в одном мире, потом в другом, теперь вот перебрался с великими трудами в этот и наверняка уже — навсегда. Такая же суета, только нет равнодушных и больше обиженных, от этого высокое нервное напряжение, а все эти развраты, кто с кем спит… ой, мама, почему анекдоты сочиняют про тех, кто у власти, про самых известных, а не про самых талантливых, порядочных и достойных? Да потому что именно они известны, а то не будет смешно… что рассказывать про обычного инженера, с кем он развелся и на ком женился? Или про гениального засекреченного академика?! Вот про киноактера, он же с экрана по-другому смотрится, и каждый может к нему в постель залезть… ты их жалеешь? Они, правда, бедные, никогда вдвоем остаться не могут, а может, им это нравится… почему ты молчишь?
— Так ты же слова не даешь вставить… от этого ничего не остается. Ничего нет. Ни детей, ни дома…
— Ой, мама, после того, как столько людей убили… за один век убили столько, сколько жило на всей земле в прошлом веке…
— Но и в душе ничего не остается.
— Теперь обещают компьютеры. Даже рукопись выглядит странно — кусок пластмассы.
— Когда я была маленькая, книга была не только «лучший подарок», как писали в твоем детстве, — она представляла богатство. Библиотеки переходили из поколения в поколение… а теперь даже идеи умирают раньше, чем поколение состарится.
