От этой мысли у меня голова идет кругом. Через четырнадцать лет Стелле будет тридцать три. Я невольно думаю о том, что она пропустит и сколько всего можно повидать в мире за четырнадцать лет! Когда мне самой было тридцать три, жизнь была в самом разгаре. Возможно, Стелле так и не удастся создать семью, стать матерью, сделать карьеру.
Четырнадцать лет — долгий срок. Четырнадцать лет тюрьмы — невероятно долгий срок. Целая вечность.
Взглянув на Стеллу, я поражаюсь тому, какой маленькой она сейчас кажется. Все та же двенадцатилетняя девочка с любопытными голубыми глазами, все та же сопливая первоклашка, которая просыпается от страшных снов и тихонько пробирается в постель к родителям, чтобы заснуть между мамой и папой. Вероятно, я всегда буду видеть ее такой. В моих глазах она останется ребенком. Моим ребенком.
Чувство вины проникает все глубже в душу. Что я натворила? Почему я не посадила Амину в машину и не отвезла ее в полицию, как она просила?
Не раз я думала, что таким способом компенсирую то, чего недодала своей семье. Но что, если в результате я пожертвовала собственной дочерью, чтобы спасти Амину? Не знаю, смогу ли я после этого жить.
Микаэль поправляет узел на галстуке, прежде чем начать свою заключительную речь. И затем, не оставив камня на камне, он быстро и профессионально разрушает доказательства прокурора.
— Единственное, что прокурору удалось установить, так это то, что моя клиентка находилась неподалеку от дома Кристофера Ольсена в тот вечер, когда на него было совершено нападение. С другой стороны, во время сегодняшнего заседания мы услышали, что и Амина Бежич находилась в этот момент на том же месте.
Глядя на председателя суда, он обращается к нему задушевным тоном, словно в зале, кроме них двоих, никого нет.
— И Амина Бежич, и Стелла Сандель находились в том месте, где был убит Кристофер Ольсен. У обеих к тому же могли быть мотивы убить его. Однако это ничего не доказывает. Никоим образом нельзя утверждать, что именно моя клиентка, вне всяких обоснованных сомнений, нанесла те удары ножом, которые привели к смерти Кристофера Ольсена.
На этом все. То, что будет происходить дальше, я уже не контролирую.
Йоран Лейон бросает быстрый взгляд на присяжных и обращается к публике, поясняя, что слушания окончены.
— Суд удаляется на совещание и затем огласит свое решение.
Я снова безвольно опускаюсь на стул. Кажется, я зависла над пропастью — дырой во времени и в пространстве.
Стеллу выводят через дверь, ведущую в подвал, вместе с Микаэлем — в обход толпы журналистов и фотографов, которые собрались в коридоре суда.
На местах для слушателей народ толкается и ворчит, пытаясь поскорее выбраться из зала. Тем временем я собираю вещи. Сумочку, плащ, шаль.
Адам просит меня поторопиться. Я не понимаю, куда он так спешит.
Когда я поднимаюсь, кажется, что вся кровь прилила к ногам. Своего тела я не чувствую — ни головы, ни рук. Потеряв равновесие, я снова плюхаюсь на стул.
Адам берет меня за руку и помогает встать. Осторожно выводит меня из зала. Ноги не слушаются, воздух кажется вязким. Мы идем прочь по коридору, мимо любопытных лиц и голосов.
— Мне надо выпить воды, — говорю я, указывая на автомат с напитками в углу.
Я роюсь в сумочке в поисках монеток. Рука дрожит, я все копаюсь и копаюсь. Вытаскиваю пачку жевательной резинки и зажимы для волос, которые кидаю прямо на пол. Рука движется машинально, перемешивая содержимое сумочки.
— Успокойся! — произносит Адам и берет меня под локоть.
Сумочка падает на пол, я стою перед мигающим автоматом, дрожа всем телом. Адам протягивает мне две блестящие монетки по десять крон и поднимает с пола сумочку.
— Дорогая, что сейчас произошло там, в зале?
Я понимаю, что скоро придется все объяснить Адаму. Вот только не знаю, получится ли у меня.
— Суд удалился на совещание, — отвечаю я, жадными глотками отпивая воду.
— Это надолго?
Я смотрю на него. Мое сердце — как большая пульсирующая рана. Что я сделала со своей семьей?
— Не знаю, — отвечаю я. — Это может занять от пяти минут до нескольких часов.
Адам растерянно оглядывается:
