Вся Москва пела и гуляла в эти светлые, короткие летние ночи. По площадям и улицам, взявшись за руки, с букетами сирени бродила молодежь из разных стран - мексиканцы в широкополых сомбреро, какие-то узкоглазые китайцы и даже негры, которых там, в Америке ожидали зверства куклуксклановцев и костры линча, широко улыбались обезьяньими губами, пританцовывая с русскими девушками "Катюшу". А по Москве-реке скользили водные трамвайчики - мимо башенных высоток, под выгнутыми мостами и расцветающим салютными гроздьями небом. "Речка движется и не движется, вся из лунного серебра..." - пели юные голоса. Виктория чувствовала, как по спине побежали мурашки и душа занялась волнением. "Жизнь-то, жизнь-то теперь какая!" - замирала она, поправляя на коленях укутанный в одеяло чугунок с картошкой.
- Смотри, смотри Анатольевна! Модницы все в белых босоножках и юбки широченные, надо себе такую сварганить, - тыкала пальцем в экран Ольга. -У меня была точь-в-точь такая! Темно-синий штапель в горох, солнце-клеш. И босоножки на каблучках беленькие, "скороходовские", - оживилась вдруг Виктория, - и Волга наша не хуже этой Москвы-реки была, а уж берега!
- Ой, что-то не представляю тебя, Анатольевна, на каблучках, да в клеше! Для клеша надо талию как у Елены Великановой.
- А у меня и была такая. Остап двумя руками почти обхватывал чуть-чуть не смыкались. Правда, ручищи у него огромные... токарь-разрядник, передовик производства...
- Ага, размечталась, Анатольевна, разволновалась! Рано тебе, видать, в бабки-то записываться. Совсем на себя рукой махнула. Хоть бы волосы подкрасила, кому она, седина-то, твоя нужна? За нее премиальных не дадут, завела свою привычную песенку Оль- га. - Вон в универмаг хну завезли, я тебе тоже возьму. Мы здесь такую красоту наведем - выйдешь в свою библиотеку кралей Наповал всех сразишь!
- Да что ты, Оль, смеешься! Поздно мне уже фасонить-то. Дай Бог, чтобы ноги не подвели - сына еще поднять надо. Не хватает ему только матери-инвалидки. Вот чего я пуще смерти боюсь...
- тяжко вздохнула Виктория.
На экране показывали концерт. Присядкою шли хлопцы в ши- роченных шароварах, а вокруг бегали в мягких сапожках, кружили подбоченясь девчата, так что ленты разлетались от пышных вен- ков и колоколом вставали расшитые узорами юбки. А за ними, во всю огромную сцену трепетало на ветру, как-то хитро представ- ленное гигантское знамя с величавым профилем Ленина.
- Ну ладно, пойду спать, засиделась, - решительно под- нялась Виктория, стиснув подступившую комом обиду. У себя в темноте бухнулась на кровать и, обнимая теплый чугунок, расплакалась под бодрый голос за стеной: "Если бы парни всей земли..." И чем сильней ликовал хор: "Вот было б весело в компании такой, а до грядущего подать рукой", - тем тяжелее становилось утопавшей в горьких слезах женщине. За сына, за Лешу больно! Интересное время-то, героическое, а он где-то сбоку-припеку оказался. Ведь как о Москве мечтал, до поздней ночи в ансамбле репетировал! А перед самой поездкой ему объявили, что солистом с ансамблем поедет другой, потому что, дескать, так решило руководство. Алексей не понял. Потом сосед, состоявший в заводском партийном бюро, объяснил:
- Это потому что ты из семьи репрессированных, а в Москве фестиваль международный, иностранцев полно, сам знаешь, что может быть. Провокации разные, шпионаж. Репутацию комсомола всеми силами беречь надо ...
Алексей просидел чуть не сутки на голубятне. Не хотелось ему сожалений и объяснений, страшно было смотреть на мать. Ведь она так уж за сына всем радовалась, так радовалась, словно сама на Международный Фестиваль ехала.
А на рассвете спустился он вниз, бесшабашный и злючий. Зашагал тяжелой поступью напролом - через газоны и клумбы - к себе, с нерадостной вестью. Сам не зная зачем, пригнул ствол молоденькой яблоньки-дичка, наломал влажных от росы веток, облепленных блестящими краснобокими яблочками из тех, что называют "райскими". И с облегчением вздохнул отпусти- ло сердце, полегчало. А когда с порога протянул ветки матери, опухшей от слез, испуганной, улыбнулся виновато и весело:
