- Прости, я, наверно, заняла твое место? - проговорила девушка с мягким акцентом. - Я сейчас уйду. Она быстро поднялась, нагнулась за книгой и тяжело села, сжав виски:
- Голова кружится. Я здесь лечусь.
- Сиди, сиди! - остановил ее пришедший в себя поэт. - Это вовсе не мое место. Я приехал в гости к господину Динстлеру и просто гулял... Меня зовут Жан-Поль - я сын школьного друга Йохима-Готтлиба. - Он опустился прямо на траву, скрестив ноги.
- Может быть, тебе принести воды?
- Нет, нет, я уже чувствую себя лучше, - она вновь попыталась встать.
- Да посиди же ты спокойно! Хотя бы скажи, как тебя зовут... Знаешь, у тебя такой интересный французский язык! Немного похоже на мою прабабушку - по-моему так изъяснялись, ну в таких грамматических формулировках, сто лет назад! - Во всяком случае, у Мопассана изъясняются именно так, - девушка взяла томик, пролистала страницы, отыскивая какое-то место и уронила спрятавшийся в их дебрях листок. Жан-Поль подобрал бумажку, бросив на нее скользящий взгляд и тут же поднес к глазам: вот это интересно! Его стихи, а рядом два четверостишия на каком-то непонятном языке.
- Отдай, пожалуйста! Я нашла это в книге. Мне так понравились стихи, что я попыталась их перевести их на свой язык... - Она замялась. Получилось, кажется, плохо.
- Это оттого, что стихи плохие. Их стоит уничтожить.- Жан-Поль попытался выхватить бумажку. Но девушка спрятала руку за спину, покосившись на него каким-то злым вороным взглядом. "И рука костлявая, и этот нос! В ней есть что-то птичье, настороженное и жалкое," - отметил Жан-Поль.
- Мне эти стихи нравятся. Они здесь валялись без хозяина, и, следовательно, я могу их взять. Они нужны мне, - пыталась она медленно объяснить ситуацию, все более путаясь во французском. - Ты что - полька? Это ведь кириллица, насколько я понимаю? - он указал на дописанные под его стихами каракули:
- Не важно. Моя национальность не играет роли. Я лечу здесь свою голову после аварии самолета и плохо помню про себя. Кажется, это называется амнезия. Зовут меня Тори. "Тори!" - опять карикатура, неумелый шарж, подсунутый вместо мастерского подлинника". Жан-Поль задумался, ощутив роение поэтических голосов: эта печальная подмена, фарс, эта уродина с именем Тори - слишком запутано, слишком красиво, слишком старомодно, чтобы отлиться в полноценную поэтическую форму.
- Пока, Тори! Скорее выздоравливай, - улыбнулся Жан-Поль и быстро пошел прочь. Он был невероятно рассеян весь вечер, а утром заторопился к своему рейсу в аэропорт и чуть не столкнулся с серым "Пежо", вынырнувшим из-за поворота шоссе. Машина показалась ему знакомой, а весь сценарий сегодняшнего утра - уже однажды разыгранным и теперь в точности повторенным. Дурное ощущение - странная раздвоенность плохо настроенной оптики, раздражающая, мешающая сосредоточиться. "Ну ладно, прощайте Каштаны!" - Жан-Поль поправил дужку очков и лихо вывернул на автобан.
...У Виктории, проснувшейся в это утро в своей комнате, ставшей уже знакомой и близкой, было почти то же ощущение - ей казалось, что все случившееся в последний день, уже случалось и теперь как в заезженной пластинке будет повторяться и повторяться без конца. Чувство пространства и времени теперь вообще получило другой вкус, другие пропорции и окраску. Время, утратившее глубину перспективы удаляющегося прошлого, стало плоским, медленным, значительным, как поступь столетнего старца. Завтрак - обед ужин. Завтрак - обед - ужин. Прием лекарств, обследование, восходы и заходы, длинные дни, бесконечные ночи. Это новое замедленное время начинало свой отчет от розового фламинго в доме тети Августы и тянулось в будущее, проявляющееся в формулировках врачей: "скоро", "через пару недель", "когда-нибудь, возможно...". А вот откуда взялась сама тетя Августа, русский язык и узнавание предметов, вкусов, даже мелодий, транслируемых по радио, Виктория понять не могла. Она точно знала, что Мопассан французский классик и даже представляла себе мягкую обложку романа "Жизнь" с изображением нарядной женской фигурки. Но где остался этот томик с русским шрифтом и лиловым штампом какой-то библиотеки?
