– Ты его хорошо знаешь?
– Ну как… – Женя пожал плечами. – Нормально знаю, – и он продолжил свое занятие.
Черноусов удержался от остальных вопросов, вовремя вспомнив: «нормально» на Женечкином языке означало, что он выпил с человеком от одной до пяти бутылок водки. «Хорошо» – от пяти до десяти. «Отлично»… Ну, и так далее, по возрастающей. Словом, вчерашнего знакомца Маевский почти не знал.
– Ясно, – Черноусов вздохнул. – Красная выигрывает, черная проигрывает…
Маевский непонимающе посмотрел на него.
– А что? – спросил он с легкой тревогой. – Ленчик вел себя не по делу?
– Лицо показалось знакомым, – Черноусов улыбнулся, похлопал гениального друга по плечу и двинулся дальше.
Времени по-прежнему оставалось навалом. Удивительно! Когда его не хватает, оно несется с бешеной скоростью, а сейчас, когда человеку ну совершенно нечего было делать, оно словно застыло. После выхода из дома прошло всего лишь полтора часа. До вечера было ого-го как далеко.
Можно было пойти в кино. Недавно начал идти «Вокзал на двоих». Черноусов скептически окинул взором красочную афишу, малеванную кем-то из коллег Маевского. В изображенных фигурах с трудом угадывались Олег Басилашвили и Людмила Гурченко, да и то – благодаря подписям. Артистам следовало бы подать в суд на модерниста-самородка.
Нет, в кино Виктору не хотелось. Тем более, что «Вокзал на двоих» они договорились посмотреть вдвоем с Натальей.
Он забрел в «Нинкино кафе», как его называли по имени барменши, взял чашечку кофе, лениво подумал – не многовато ли на сегодня? – и пошел к высокому трехногому столику в углу. У соседнего стояли двое, со знакомыми примелькавшимися по «Нинкиному кафе» физиономиями крымской поэтической молодежи. Черноусов раскланялся с ними холодно – по причине взаимной нелюбви – и уткнулся в чашку, а юные поэты вернулись к прерванному было разговору. Виктор против воли прислушался. Шел традиционный окололитературный треп. В разговоре мелькали имена Евтушенко, Вознесенского и двух-трех местных литературных мэтров.
– Это ведь эксперименты, – говорил один, помогая себе жестикуляцией, на взгляд Черноусова – чрезмерной. – Ломка ритма, неологизмы. В конце концов, новая образная система, она необходима сегодня.
– Пижонство, – отвечал второй сдержанно. Сдержанность его выглядела столь же нарочитой, что и бурный темперамент собеседника. – Дешевые трюки. Представь себе: человек идет, погруженный в собственные мысли. Идет по пустырю. Утрамбованная земля, ничего не растет, все ровно, все гладко. Ни споткнуться, ни взглядом зацепиться не за что. Пройдешь – и не вспомнишь даже, был ты там или нет. А потом приезжает твой Вознесенский – или еще кто-нибудь – ночью на бульдозере, и ну лопатить этот пустырь. Перепашет до основания. Потом будешь ходить и спотыкаться. И уж запомнишь этот пустырь точно. Но ведь пустырь все равно останется пустырем, понимаешь?
– Ну хорошо, – возразил первый, – но вот Бродский… – он оглянулся на меня и понизил голос. Второй тоже оглянулся. Понятно, ругать Андрея Вознесенского можно вслух, а вот поминать Иосифа Бродского – нежелательно. Особенно, в присутствии сомнительного типа. Черноусов хмыкнул. Никак он не мог понять причину, по которой вот эти литературные мальчики связывали его с всесильным КГБ.
В центре он зашел на главпочтамт – получить перевод, потом в магазин «Союзпечать», где миниатюрная блондинка Валечка, неравнодушная к Черноусовской мужской стати, порадовала его припрятанным «Новым миром» с повестью Уильяма Голдинга «Чрезвычайный посол». Виктор немного поболтал с ней и отправился дальше.
В общем и целом он прошлялся по городу еще около трех часов, бездарно расходуя драгоценное отпускное время, и наконец добрался до редакции. Здесь уже почти никого не было. Только из кабинета ответственного секретаря доносился треск электрической пишущей машинки. Он миновал пустую приемную и постучал в дверь с табличкой «Редактор».
– А, приехал! – по лицу шефа трудно было понять, рад он приходу отпускника или нет. Взглянув на часы, Лисицкий кивнул и поднялся. – Проходи, здравствуй еще раз.
