Хватало забот и со снабжением войска. Правда, вслед за армией гнали большое стадо волов, ехали огромные, тяжелые повозки, нагруженные съестными припасами и веселящим душу вином, но людей было много, и тащи они вслед за войском провиант для всего похода, и к середине лета не достигли бы Брезенце. Приходилось пополнять запасы в пути. Однако население тех краев, которыми они проходили, принимало их так, словно они-то и были грабители-турки: зерно от них прятали, скот угоняли в горы. Хуняди привычно было недоверие и враждебность населения к войску, однако и он никогда и нигде еще не сталкивался со столь неистовой, молчаливой ненавистью. Он и горевал, и бранился последними словами, оставаясь наедине с епископом Дёрдем Лепешем, когда вечерами, разбив лагерь, они усаживались обсудить последние донесения и дела, которые предстояло совершить завтра.
— Будто и не их защищать идем, — говорил Хуняди однажды вечером, когда они после дневных забот и хлопот сидели вдвоем в шатре епископа. — Будто мы и есть лютые турки, губители христианского люда.
Епископ Дёрдь — высокий, широкоплечий человек с проседью, внешне ничем не напоминавший священнослужителя, — взирал с твердой улыбкой на собранный в морщины лоб и озабоченное лицо воеводы, как бы перечисляя мысленно причины снисходительности своей к неопытности собеседника, потом с коротким смехом ответил:
— Ты, господин воевода, говорил сейчас так, будто тебе вовсе неведома натура мужицкая. Им не защита истинной веры нужна, а поблажки вожделениям плоти их. Ежели язычник-турок им это даст, они с легким сердцем и язычество примут…
— Все же как-то неладно оно! — сомневался Хуняди. — Умным словом учить их надобно…
— Слов тут мало. Это я тебе говорю, пастырь их, много лет за ними присматривающий. Они — словно овцы бешеные, верченые, да они любой посев сожрут, какой им приглянется. И сколько ни указывай им пастырь путь прямой, к спасению ведущий, они себе ту дорогу выберут, которая им больше земной травы даст. Им такая наука надобна, какую и твоя милость им прописал, когда Антала Надя с людишками его учили… С той-то поры пасутся тихо да мирно…
Епископ говорил твердо, почти повелительно, и по тону его чувствовалось, что он глубоко убежден в истинности своих слов. В них не было и следа поповской елейности, их прямой, чистый поток не избегал с помощью мудреных витиеватостей опасных, язвительных искр осуждения, рассчитанного на действие, а прокатывался через них волнами. Рядом с его твердостью скорей несмелые сомнения Хуняди, этого настоящего воина, казались некими поисками корней истины, более приличествующими священнослужителю. Впрочем, слова епископа выражали и мнение Хуняди: когда мысли его нет-нет да забредали в эти пределы, их тоже ждали подобные ответы, заранее подготовленные против любой опасности; однако теперь, услышав их высказанными вслух, воевода ощутил вдруг неприязнь к ним и возразил:
— Все ж истинным христианам более кротость пристала, помощь ближним…
— Твоей милости не было здесь в те безобразные дни. Потому только и говоришь такое. Да знаешь ли ты, что тут творилось? Вышли они из положенного холопам повиновения, отказались платить десятину, налоги. А когда мы хотели забрать силой, восстали. Нет, не с христианской кротостью предавали они попавших им в руки дворян наипозорнейшей смерти! А помощь ближним — повелителям, над ними поставленным, — сколь опасна была! Ведь что делали — глаза выкалывали, языки вырывали, выкручивали руки, всевозможные пытки, убийства вершили. Разве тут помогло бы слово проповедника? Кто может словами пожар погасить или, подув, остановить потоп? Лишь Иисус имел столько силы и смирения…
Однако слова эти он произносил не столь твердо, как прежде, будто предназначались они для убеждения не столько сидевшего против него Хуняди, сколько себя самого… Углы твердо очерченных губ опустились книзу, и он продолжал говорить, объясняя, защищаясь, только что не плача от ярости:
— Кто в ту пору со мной здесь был, помогал закон защищать, порядок восстанавливать, тот скажет — он мне свидетель: я делал лишь то, что мог. Против силы только силу выставить можно. Против разрушения только разрушение. Против жестокости только жестокость. Ежели собственной гибели не желаешь…
