Когда он вошел в дверь тюрьмы, Балинт стоял к нему спиной и смотрел в узкое зарешеченное окно. Он повернулся, лишь когда Балаж окликнул его:
— Балинт!
Они тепло обнялись и облобызались. Некоторое время оба не могли вымолвить ни слова и только взглядом ласкали друг друга. Балинт вовсе не казался измученным: он был спокоен, почти весел. Даже как будто моложе стал, чем два года назад, когда они в последний раз виделись. Он раньше Балажа справился с волнением, вызванным встречей.
— И тебя схватил сатана этот Якоб? — спросил он. — Думал ли ты, что мы так встретимся?
Балаж был в замешательстве. Как объяснить свой приход?
— Еще не схватил, — сказал он и, на недоуменный взгляд Балинта, добавил, смущенно засмеявшись. — Верно, затем и послал меня сюда, чтобы я заранее приглядел себе местечко…
— Уж не обращать ли меня ты явился, Балаж? — очень серьезно спросил Балинт. — Если так, то и не пытайся…
— Нет, Балинт, не обращать тебя пришел я. Повидать хотел.
Воцарилась гнетущая тишина: ни тот, ни другой не находили слов. Наконец Балаж все-таки заговорил. Он подробно рассказал, что произошло между ним и Якобом из Маркин.
— Так и со мной началось, — сказал Балинт.
— А чем же кончится?
Балинт медленно пожал плечами и тихо, примиренно ответил:
— Нельзя избежать того, что господу богу угодно… — Но вдруг схватил Балажа за руку, склонился к нему и жарко задышал в лицо: — Беги отсюда, Балаж, спасайся от сатаны, беги, покуда можно!
— Ты не убежал, Балинт. Не смог?
Я считал, так лучше. Думал, жертву принеся, послужу тем истинной вере. Но теперь в голове у меня просветлело, и я знаю: неправильно это. Какая судьба постигла бы христианскую веру, если бы все апостолы, вслед за Христом, на крест бы взошли? Отец наш и учитель Ян Гус жертвой был во имя веры нашей, испытанием ее истинности. Ныне долг живых — всем передавать веру, перед жертвенными испытаниями стоящую. Беги, Балаж, великая нужда ныне в апостолах! Что будет, если всю закваску в костер бросят и пепел по ветру развеют? Как взойдет хлеб господень? Веги, Балаж, если можно!
— Нельзя, Балинт…
— Почему нельзя? Или за каждым шагом твоим следят попы да их приспешники? Сделай вид, будто заблудший барашек воротился в их загон, а как оставят двери открытыми, исчезни с глаз их. Для этого не обязательно пастись на их полях, вкушать их травы — довольно будет просто для виду челюстями двигать!
— Нельзя, Балинт! Куда мне бежать да и что делать там, куда сбегу?
— То, чему в Праге поклялся и что здесь делал. Возвеличивать веру истинную. Бороться за победу ее против лжи.
— Не могу я, Балинт. В себе самом победу не одержал еще.
И увидев, как смотрит на него Балинт, потрясенный и павший духом, Балаж стал объяснять:
— Не думай, что изменился я с той поры, как мы с тобой не виделись. И в чем поклялся, не променяю ни на какую ложь. Многих людей я на путь истины наставил и всегда поступал согласно писаниям магистра Яна. Я-то не переменился, брат Балинт, а вот жизнь иной оказалась, не такой, как я себе представлял. И я не могу это перенести. Если бросаешь ты в землю пшеницу и вырастет из нее пшеница — все хорошо. Этого ведь и ждешь. И когда плевелы в землю бросаешь и из них плевелы вырастают — тоже ладно. Этого ждешь. Но что делать тому, кто думал, будто семена целебной травы сеет, а из них ядовитая красавка выросла?
— Балаж! — пораженный Балинт с тревогой потряс его за руку, словно желая разбудить от дурного сна. — Брат Балаж! Какая горечь вызывает в тебе богохульные эти речи? Или худое с тобой приключилось?
— Худое? Вижу я только, что хотел сеять веру, а пожать придется ненависть, — начал Балаж свою исповедь и, как прежде в Праге, в монастырской келье, так и сейчас здесь, в тюрьме, выложил все сомнения свои, которые разъедали его душу и с которыми он не мог совладать. Но какими иными, насколько более тяжкими были теперь его сомненья! В Праге он боролся лишь со словами, понятиями, и в конце концов они поддавались ему, принимали форму его мятущейся души — здесь же явления реальной жизни, а значит, и самый мир оказывались вдруг ему чуждыми, уходили от него другими путями.
