— Не канючьте, вы и есть главные запевалы!
Меж тем Янку придержал коня и, подъехав к брату вплотную, ласково шепнул ему на ухо, словно дорогой подарок дарил:
— Будь покоен, никто не узнает. И воины побожились молчать…
«Неужто мало того, что я сам знаю? Кто меня о том забыть принудит?» — хотел было спросить Янко, но подавил рвавшуюся наружу горечь, промолчал и отъехал в сторону. Вся эта ночь с бурлящим в ней недовольством, натужными стонами крепостных и веселыми шутками воинов представилась вдруг ему колодой для пытки, для удушения, из которой надо вырваться во что бы то ни стало… бежать, и как можно скорее…
Позади, в оставленном ими селе, выли на луну собаки.
В крепости пробудились спозаранку, и начался суматошный, заполненный делами день. Группа воинов с Радуем во главе сразу после завтрака отправилась в Хатсег посмотреть, не нарушено ли установленное вчера спокойствие. Доставленные в крепость мужики все еще в ней оставались. Господин Войк велел посадить всех четверых в колодки, чтобы надолго запомнили, как бунтовать; что же касается старой Вашки, то было решено выяснить с помощью отца Винце, на самом ли деле она ведьма, как под палками показывали мужики. А коли правда — в костер ее, как всякой ведьме положено.
— Да пускай староста объявит: посажу на кол каждого, кто впредь шебаршить будет, — напутствовал Войк Радуя.
Янко хотел было ехать с ними, по отец приказал ему остаться.
— Снова пропадешь на целый день, а мы тут из-за тебя изволь драть мужичьи зады… К тому ж есть у меня разговор к тебе, — добавил он, когда перед отрядом опустился подъемный мост. — Пойдем-ка в оружейную, чтобы нас не обеспокоили.
В оружейной среди тускло поблескивавших щитов, лат, широких мечей, прямых шашек, неуклюжих алебард и стройных копьев затаилась прохладная чистая тишина — казалось даже, что было слышно, как губительная ржавчина тайком грызет металл. Войк не сразу заговорил с сыном, сперва прошелся вдоль стен и полок, постукивая по щитам, оглаживая сабли, копья, алебарды.
— Праздность даже им не в пользу, — тихо сказал он. — Либо в дело употреблять их надо, либо холить, чтобы ржа не съела…
И, помолчав, обратился к Янко:
— Знаю, и тебя съедает ржа безделья. Но как сталь эту мы лишь для битв с дворянами сохраняем, так и тебе не пристало со всякими холопами да мужичьем якшаться.
Янко вскинул голову с раздражением и обидой. Значит, и отец попрекает его за это?
— А ведь милость ваша только что сказывали, — возразил он с едва прикрытой резкостью, — коль нет дворянских битв, холить надобно сталь!..
— Это ты к чему?
— Хочу, ваша милость, слово молвить…
— Про что же?
— А про то, — упрямо вырвалось у Янко, — что ваша милость тоже могли бы получше обо мне порадеть.
— Ты что же, молокосос, меня, старого отца своего, учить вздумал? — вспылил Войк, и лохматые его брови взлетели до середины лба. — Почтение к родителю где потерял?
— Есть во мне почтение к вам, батюшка, по и горечи, словно в добром вине, предостаточно. Отчего я не учен, как прочие молодые дворяне, коли уж вы меня к ним посылали? Мишенью для их издевок я был, и, хоть метал копье всех дальше, они-то все меня копьями насмешек своих забрасывали. Уж вы скажите мне, ваша милость, для чего я других хуже быть должен? Неужто столь ничтожен я? А коль и впрямь так это, — значит, не гожусь я на иное, как только с холопьями вязаться…
Слова вырывались у него с таким жаром, так клокотала в них горечь, что даже отца обожгли. Страсть, которую он ощутил в речи сына, сразу смыла его прежнее негодование. Он не столько понял, сколько угадал ту внутреннюю борьбу, что снедала Янко. Сам он до сей поры никогда ни с чем подобным не сталкивался. Бывали, правда, и у него беды и печали, но он всегда справлялся с ними весьма просто: когда мог — все улаживал, а не мог — старался позабыть. Видя и слыша, что вытворяет Янко, он почитал все это такими же проказами, которым в молодости и сам отдал дань. И только улыбался в усы, когда ему доносили, будто на пирушках с Янко бывают порой и крепостные красавицы. «Молодо-зелено, — разнеженно вспоминал он былые годы. — Только б до материнских ушей не дошло». Да и кто по-иному поступал в юности? Король Сигизмунд уже и не молод, а ведь куда как любит еще поволочиться… Единственно, что Войк считал своим долгом, это попытаться втиснуть разгул Янко в более благородные, более достойные сына рамки, — отец Бенце и так уж прожужжал ему уши своими укорами. Потому и хотел он поговорить с Янко, но вспышка сына совсем сбила его с толку, и, вместо того чтобы по-отечески выбранить, Войк, испуганно заикаясь, стал его утешать:
