— Ты о чем, отец Янош? — спросил Хуняди неловко и стесненно.
— Мне твоя жизнь известна, господин генеральный военачальник, знаю, откуда пришел ты… Из низов в верха. Но я тебе скажу так: человек и тогда достигнет большего, если, и в середине пути своего заметив, что дорогу избрал неверную, повернет иную искать, а не просто глаза закроет на заблуждение свое…
— Отец Янош, я не столь учен, чтобы понять смысл твоих речей.
— Вот видишь, ты и сейчас глаза закрываешь. Все понимаешь ты, да только понять не хочешь.
— Может, так понимать, что избрал я неверный путь?
— Ты сам достойный ответ найти должен, господин Янош. Иного тебе не скажу, а вот историю своего пути поведаю. Родители мои очень богаты были, ребенком я воспитывался в большом достатке. Потом вырос и сам пошел по пути, вверх ведущему, к богатству. Но однажды было мне видение, и я повернул вспять: отбросил от себя все, что имел, и двинулся в другую сторону. И вот я здесь, бедный босой старец, в единственном своем рубище, но этого босого старца ожидают во всяких странах, этой сутаны страшатся все еретики, язычники и евреи, эту бедную старость призывают богатые вельможи, императоры и князья, и не найдется среди них ни одного, кто прогнал бы меня!.. А куда бы пришел я, если б и дальше по тому, прежнему пути идти продолжал!
Он говорил с подъемом, даже торжеством, и, хотя в келье было совсем темно, за словами его словно угадывались сверкающие молодой похвальбою глаза. Хуняди помолчал, затем тихо произнес:
— Так поддержи меня словом своим, столь звучным и далеко слышным!..
Едва минул праздник троицы, весна и не собиралась еще уходить восвояси, но уже установилась такая знойная, чисто летняя жара, какая и в самом безжалостном августе случается редко. Листья деревьев свернулись, начавшие созревать плоды высохли, в колодцах иссякла пода, травы на лугах выгорели, стада коров бродили вдоль сельской околицы голодные и непоеные, а там, где стояли талые воды, белела, поблескивая, соль. Пшеница едва заколосилась, а у нее уж и корень высох… Словом, истинное светопреставление, проклятое лето, какого, быть может, еще никогда и не бывало. Правда, Михай Кома, старейший в селе человек, которому, как полагали, было самое малое сто лет, еще помнил, что в пору его молодости как-то выдалось такое же вот лето. Впрочем, у него на все, что бы ни случалось в селе, находились примеры из времен его молодости, но так как Кому все помнили лишь стариком, то люди и не верили уже, что он вообще когда-то был молодым, и рассказы его были для них вроде хорошей сказки по вечерам. Однако теперь, когда на них обрушилась эта кара божия, старик вдруг вошел в почет: по вечерам любопытные устраивались на порожке, облепляли его двор и выпытывали все досконально, чуть не про каждый день далекой его молодости расспрашивали. Как тогда началось? Какая зима была? Луна с венцом ли взошла в страстную пятницу? Пришлось ли и в тот год десятину платить? И чем пробавлялись люди, когда ничего не уродило?
Растерянно вглядываясь в безрадостное будущее, люди искали примеров в прошлом, надеясь найти в них ободрение.
В этот вечер чуть не вся деревня собралась во дворе старого Комы; люди сидели вокруг его дома, кое-кто даже на обочине дороги расположился. В последнее время здесь проходили все деревенские посиделки; правда, прошлогоднюю коноплю перепряли еще зимой, а новая пока только чахла от жары, даже для одной прялки пучка не нашлось, но люди развлекались тем, чем развлекаются обычно во время посиделок за пряжей: старшие слушали рассказы тех, кто был еще старше, а молодые играли и пели. Их задор и веселье не засушила даже нечеловеческая жара.
Старый Кома и в этот вечер, кто знает, в который уже раз, снова принялся рассказывать про тот год, что так походил на нынешний.
— В день святого Георгия с дождем лягушки выпали — в кулак величиной, краснопузые, поганые такие лягухи, а убивать их нельзя было, потому, кто их тронет, тому они в глаза мочились — и слеп человек…
Вечер был темный, головокружительно глубокий и синий, луна еще не взошла, лишь мириады звезд лили вниз слабый свет. На все легла душная, недвижная тишина, тишина без начала и конца, слышался только резкий, одинокий, старческий голос, рассказывавший сказку.
