Сегодня я остановился на пригородной площади, чтобы полюбоваться необычным зрелищем: запыленный циркач показывал дрессированную женщину. Представление происходило под открытым небом и прямо на земле, однако внимание мужчины было главным образом направлено на круг, начерченный с разрешения властей мелом. Не раз он заставлял отойти зрителей, преступивших границы этой импровизированной арены. Цепь, которая тянулась от его руки к шее женщины, была чисто символической, так как хватило бы и самого легкого усилия, чтобы разорвать ее. Гораздо более впечатляющим был тонкий шелковый кнут, которым надменный дрессировщик беззвучно бил по воздуху.
Завершал труппу маленький уродец неопределенного возраста. Ударяя в тамбурин, он создавал музыкальный фон для действий женщины, которые сводились к проходам тяжелой походкой, преодолению бумажных преград и ответам на элементарные арифметические вопросы. Каждый раз, когда на землю падала монета, перед публикой разыгрывалась короткая театральная сценка. «Поцелуй! — командовал дрессировщик. — Нет. Не этого. Господина, который бросил монету». Женщина угадывала не сразу, и с полдюжины растрепанных мужчин получали поцелуй под смех и аплодисменты. Подошел полицейский и сказал, что устраивать подобное на улице запрещено. Дрессировщик протянул ему замызганную бумагу с печатями, и посрамленный полицейский, понурив голову, ушел. По правде говоря, прелести женщины оставляли желать лучшего. Тем не менее пробуждали бесконечную снисходительность, явно не характерную для мужчин. Публика умеет быть благодарной за приложенные усилия. Она платит, к примеру, за то, чтобы посмотреть на одетую блоху; и не столько из-за красоты ее костюма, сколько из-за труда, с каким блоху в этот костюм облачили. Я сам как-то довольно долго с восхищением смотрел на инвалида, который ногами делал то, что немногие смогли бы сделать и руками.
Ведомый слепым инстинктом солидарности, я переключил свое внимание с женщины на мужчину. Этот тип, несомненно, страдал. Чем сложнее был номер, тем большего труда ему стоило притворно смеяться. Каждый раз, когда женщина допускала оплошность, мужчина дрожал от злости. Я догадался, что женщина была ему совсем не безразлична, и, возможно, за годы примитивной дрессировки он привязался к ней. Между ними существовала связь, тесная и унизительная, нечто большее, чем отношения между дрессировщиком и зверем. Тот, кого это заинтересует, непременно придет к двусмысленному заключению.
Публика, простодушная по своей природе, мало на что обращает внимание и упускает из виду детали, заметные зоркому глазу. Она восхищается фокусником, но ее не волнует ни его головная боль, ни ужасные подробности его личной жизни. Она признает лишь результат, и когда он ее устраивает, не скупится на аплодисменты.
Единственное, что я могу сказать с уверенностью: дрессировщик, судя по его жестам, казался гордым и одновременно виноватым. Очевидно, никто не мог отказать ему в заслуге укрощения женщины; но никто также не мог отбросить мысль о его низости. (Пока я размышлял таким образом, женщина кувыркалась на узком коврике из потертого бархата.) Блюститель общественного порядка снова подошел и снова хотел помешать циркачу. По его словам, мы нарушаем движение, можно даже сказать, ритм нормальной жизни. «Дрессированная женщина? Вам место в цирке». Обвиняемый снова достал свою грязную бумагу, полицейский, морщась от отвращения, прочел ее издалека. (Между тем женщина собирала монеты в свою шляпу, обшитую блестками. Некоторые мужчины давали себя поцеловать, другие скромно отступали, то ли из чувства достоинства, то ли от смущения.) Благодаря коллективной взятке, представитель власти ушел совсем. Изобразив на лице великую радость, дрессировщик приказал карлику выстукивать на тамбурине тропические ритмы. Женщина, готовая к исполнению математического номера, затрясла разноцветными счетами, словно бубном. И стала танцевать с развязными, даже бесстыдными ужимками. Ее хозяин почувствовал, что больше всех пострадал он, потому что в глубине души очень надеялся: полицейский прекратит представление. Злой и подавленный, он стал подгонять медлительную танцовщицу зажигательными выкриками. Публика начала поддаваться этому искусственному энтузиазму, и все, кто больше, кто меньше, хлопали в ладоши и двигались в такт.
