Я знал, что Пружников был осужден на шесть лет за подделку торгсиновских бон, хранение огнестрельного оружия и сопротивление, оказанное при аресте. За хорошую работу и примерное поведение срок ему снизили.
Перед судом и некоторое время после вынесения приговора Пружников находился в Лефортовском изоляторе, откуда был этапирован в Кемскую пересыльную тюрьму и направлен в Соловки.
Насколько Пружников был раньше скуп на слова, настолько теперь он щедро сорил ими. Опасность нового ареста, который казался неотвратимым, миновала. Начальник с ромбами, вопреки всему, поверил в неправдоподобную правду, и Пружников говорил без умолку…
Направить этот словесный поток в соответствующее русло было нетрудно. А нужным для меня руслом являлись Соловки и все, связанное с ними.
На Соловках Пружников вступил в «Общество самоисправляющихся», весьма своеобразное объединение. Оно имело выборное руководство — президиум, коллективную кассу и устав. В пункте 5 устава указывалось: «Для того чтобы члены «ОС» привыкли к практическому участию в общественной жизни, необходимо их обязательное участие во всех культурно-просветительных общественных организациях лагеря». Поэтому, вступив в «Общество самоисправляющихся», Пружников в свободное от работы время мастерил в театре декорации, обстругивал доски для скамей зрительного зала.
Рассказывая, он жестикулировал, иногда вскакивал со стула и ходил по кабинету. Юлия Сергеевна Зайкова — бывшая секретарша Шамрая — вела себя здесь по-иному: сдержанно и настороженно…
— Председателем «ОС» был Зайков? — прервал я Пружникова, когда он стал рассказывать о деятельности общества.
— Какой Зайков? Иван Николаевич?
— Иван Николаевич…
— Нет, Иван Николаевич был только членом президиума, — ответил Пружников, недовольный тем, что я не дал ему договорить. — А вы откуда его знаете?
— Слышал о нем.
— Хороший мужик, — с чувством сказал Пружников. — Хоть и социально далекий, чуждый по классу в смысле, но мужик на «ять». Самостоятельный, строгий. Я с им в одной камере проживал. Очень культурный. Мне ребята рассказывали, что он даже с поэтом товарищем Грилем водку пил. Он и, сам-то вроде поэта: песни там, стихи всякие сочинял. Пьесы для актеров переписывал набело…
Во время обыска были изъяты не только злополучные часы, но и альбом со стихами. Я извлек его из сейфа и протянул Пружникову.
— Вот, кстати. Возьмите. Все забываю вернуть. Наверное, память об Иване Николаевиче?
— Нет, не память. Это я сам переписывал. Здесь все коряво, посмотреть не на что. А Иван Николаевич писал, будто шелком шил: буковка к буковке…
— Вот так?
Я положил перед Пружниковым лист из ученической тетради с раешником, обнаруженным в подкинутых в почтовый ящик материалах Шамрая.
— «Здорово, избранная публика, наша особая республика!», — прочел Пружников и ухмыльнулся — Вроде как он… Он, точно. Буковка к буковке. Мне бы так вырисовывать. Ишь завитушки какие!
Я поинтересовался у Пружникова, поддерживает ли он связь с Зайковым.
— Письма? Нет… На письма я не мастак.
— А в трест шофером вам Зайков помог устроиться?
Пружников удивленно вскинул на меня глаза.
— На работу? Так он же к тресту никакого касательства не имеет. Он же до заключения по военно-интендантской линии работал.
Кажется, Пружников действительно не подозревал, что жена его соловецкого знакомого служила секретарем у Шамрая.
Беседы наши проходили по вечерам, после работы. Именно беседы, а не допросы. Так, по крайней мере, они воспринимались Пружниковым. Да и не только им. Заглянувший ко мне в кабинет «на огонек» Фуфаев после ухода Пружникова с ехидцей сказал:
— Будто братья родные.
— Ну, мы все родственники… По Адаму.
— Это верно, — согласился Фуфаев. — А парень здоровый, одним пальцем раздавит. — И, глядя куда-то в сторону, сказал: — Что-то Ревиной давно не видно…
Я ничего не ответил.
— Слышал, развелись?
— Если слышал, то чего спрашиваешь.
— Да так, к слову…
Тогда я его вопросу особого значения не придал…
