Боргу ничего не оставалось делать, разве что в знак протеста покинуть Мир.
Так он и поступил, унеся с собой в добровольное изгнание горечь обиды и никому, по-видимому, не нужные знания…
Это было потрясение разрушительное. Оно деморализовало ученого, если не подорвало, то пошатнуло веру в свои далеко еще не исчерпанные возможности.
Борг начал вести жизнь затворника, на Утопии этим никого нельзя было удивить.
Вмешательство Строма и Игина вновь сделало его самим собой, когда Борг уже спрашивал себя: «Не сон ли мое прошлое? Неужели я, действительно, что-то сделал в науке? Или все придумал долгими вечерами, изнемогая от одиночества? Был ли я на самом деле?» Сейчас Борг перенес потрясение совершенно другого рода. Оно не парализовало его волю, не лишило мужества. Он испытал нечто похожее на электрический шок. Словно импульс высокого напряжения пронзил его готовое остановиться сердце, и, испытав мучительный спазм, оно застучало с прежней силой.
Борг умел когда надо взять себя в руки. Сейчас это означало одно: умом, свободным от эмоций, скрупулезно перепроверить все этапы, все звенья осуществляемого им грандиозного эксперимента, начиная с основополагающей теории, фундамент которой был заложен еще полвека назад, а здание завершено перед отлетом на Мир, и кончая техническим обеспечением опыта в завершающей стадии.
Проделать все с нуля, придирчиво, даже предвзято, как бы задавшись целью опровергнуть. Искать зацепки для сомнений, учесть величины, сочтенные в свое время пренебрежимо малыми. Вывести формулы иными способами и посмотреть — совпадут ли? Такую программу поставил перед собой Борг.
Сейчас ему положительно не хватало атмосферы «мозгового треста». Он был готов отдать на растерзание свое детище Оэлу, чей интеллект ценил вровень с собственным. Но Оэл далеко, а время не терпит…
Несколько суток титанического труда, который оказался бы физически непосильным и для молодого, потребовалось Боргу, чтобы провести это беспримерное расследование. Лишь нервный подъем, стимулированный перенесенным потрясением, позволил ему, глубокому старику, выдержать такую сверхнагрузку.
Он знал, что выдержит. И выдержал. И вздохнул с облегчением: все подтвердилось. Все совпало. Различными математическими путями, преодолевая нагроможденные им же самим запутанные лабиринты, он упорно приходил в один и тот же конечный пункт.
Борг признавал ограниченность человеческого разума, но вместе с тем — диалектика! — был убежден в его всесилии. Все в природе поддается расчету, от мельчайших частиц вещества до его гигантских скоплений — галактик. Надо лишь четко представлять границы применимости той или иной теории, выбрать соответствующий математический аппарат, а если его нет, — разработать. И, пожалуй, главное: учесть все до единого факторы, которые могут повлиять на ход процесса.
Их может быть множество, непостижимое для человеческого мозга (сам по себе он все-таки ограничен!). Ну что ж, тогда нужно присовокупить к мозгу компьютер. Но лишь присовокупить, не более того, потому что человеческий мозг это светило, вокруг него должны вращаться электронные спутники, и никак не наоборот!
Единственно, что теперь продолжало беспокоить Борга, — все ли факторы удалось учесть. Нет ли среди них фактора-невидимки, о существовании которого он, Борг, не догадывается и догадаться не может, коль природа неистощима на выдумки…
Борг рассчитал вероятность такого сюрприза. Она оказалась мала. Правда, не равна нулю…
Оставалось ждать — терпеливо и невозмутимо, если, конечно, он хочет дождаться.
Борг этого хотел со всей силой, на которую способен человеческий разум, прошедший через горнило эмоций.
В один из дней Инта попросила Корлиса навестить ее.
— Мне нужно поговорить с вами, как со старым другом, — сказала она.
Вечером Корлис пришел к ней в недавно построенную лечебницу, где Инта обычно засиживалась допоздна, ожидая больных, которых почти никогда не было, ведь и всего-то на Геме насчитывалось меньше ста человек, если не считать «призраков».
Он вошел незамеченным — Инта задумалась — и долго со стесненным сердцем рассматривал ее грузную, бесформенную фигуру, расплывшееся, в коричневых пятнах, лицо, устало свесившуюся руку. Но вот она увидела его, глаза ожили, на щеках появился румянец.
