На пути домой Юго Марсиака преследовали две мысли. Первая: он окончательно, совершенно окончательно и бесповоротно решил никогда больше не вести НАСТОЯЩИХ разговоров как мужчина с мужчиной с кем бы то ни было. И вторая: этот псих Пьеро все-таки прав — не стоит ему избегать НАСТОЯЩЕГО разговора мужчины с женщиной, мужа с женой, черт возьми, не стоит тянуть с Арианой. Тут он вспомнил сцену из американской мыльной оперы, на которой случайно застрял где-то с месяц назад, переключая каналы, и его просто-таки дрожь пробрала. Когда все нормально, подобное нагнетание страстей только смешит, но в этот печальный вечер ему и там увиделась лишь трагическая напряженность ситуации.
Ведь что бы ни происходило в «Любви, славе и красоте», «Пламени любви» или, скажем, «Санта-Барбаре», нам всем раз по двадцать попадалась эта сцена: блондинчик с парикмахерской укладкой, в рубахе, расстегнутой аж до лобка, стоит на кухне. Руке у него чашка. Он поворачивается к брюнеточке, одетой в костюм из джерси кораллового цвета, и изрекает (заметьте — рот у него искривлен тоской): «Джессика, нам надо об этом поговорить!» Девица, которую плохо дублировали, отвечает через две минуты сорок секунд после того как зашевелились ее губы: «О да, Джон, нам давно пора поговорить об этом». Они усаживаются. И разговаривают об этом двадцать четыре минуты на фоне пошленькой музычки. В финале — крупный план вдребезги разбитой о кухонный пол чашки. Заключительные титры…
И к этому Юго Марсиак едет. Господи!
Ровно в 20.37 он переступил порог своего дома. Он не знал, как быстро — всего за два часа — его жизнь перевернется. В голове у несчастного вертелась единственная фраза, похожая на мольбу: «Все что угодно, только не сцена с чашкой!»
Его теща стояла у двери, уже в пальто. Нет, ужинать она не останется, дети уложены. «Побудьте наедине», — уточнила Лиз с милой улыбкой, от которой у Юго, не стану скрывать, кровь застыла в жилах. За спиной у матери маячила Ариана. Бледная, в длинном бежевом платье, она смахивала на нежный стебелек спаржи под соусом из взбитых сливок, но он поостерегся заметить это вслух. Его манера приводить гастрономические сравнения всегда раздражала жену, а момент был явно неподходящий для провокаций.
Они устроились в будущей кухне-гостиной американского стиля, чтобы отведать приготовленную Лиз кулебяку с крабами — чудо из тающего во рту слоеного теста, будто вышедшее из печки Алена Дюкасса[12]. Навес, придавленный тяжким грузом вожделения и зависти, распластался у ног Юго. Он не сводил глаз с пищи, провожая каждый кусочек. Капли слюны стекали с двух сторон остренького язычка, падали на пол и собирались в липкие лужицы. Иногда пес позволял себе щелкнуть зубами, из его живота исходило гневное урчание, и тогда взгляд подстерегающей жертву рептилии устремлялся к хозяину.
Мучительные поиски начала разговора ни к чему не привели, и выход был один — приступить к нему издалека.
— Ты не находишь, что с возрастом Навес становится похож на Алана Паска? [13]
— Нет, я бы уж тогда сказала, на Эрнеста-Антуана Селье лицом и на Жана Сен-Жосса фигурой. Ну а в линии бедер есть что-то от Марка Блонделя [14]. Юго, мне кажется, довольно уже ходить вокруг да около. Нам надо поговорить.
«Ой, — подумал Юго, — вот и пробил час! И мы до такого дошли!» Он глубоко вздохнул — как человек долга, Марсиак был готов ко всему.
— Нам действительно пора поговорить. Ариана, ты, наверное, и сама заметила, что уже несколько недель происходит что-то странное…
Молодая женщина открыла рот, чтобы прервать его. Уф.
— Дорогой, я заранее знаю все, что ты мне скажешь. Мы живем как чужие, в вежливом безразличии друг к другу, избегаем говорить о важных вещах, таких, например, как этот чертов ремонт, который катится по наклонной и вот-вот вообще пойдет прахом. Ты не хуже меня понимаешь, что с каждым днем мы все больше отдаляемся друг от друга, и я охотно признаю, что тут… тут моя вина!
Ошеломленный таким началом Юго пробормотал:
— Нет, нет, мне-то кажется, что, наоборот, это я во всем ви…
— Да, конечно же, ты ни при чем! Правда состоит в том, милый, что мне плохо, очень плохо…
