Обыватели города Костромы приглашаются 27 мая убрать дома флагами и иллюминировать. Вечером 27 мая от города будет пущен фейерверк».
Не правда ли, совсем как празднование Царского дня?! (Полному торжеству помешала, впрочем, отмена панихиды на площади, ибо местное духовенство решительно уклонилось от участия в празднестве.)
А, кстати, как вы полагаете, кто первый в России оказал Пушкину истинно царский почет еще при жизни?.. Простой армейский прапорщик, артиллерийский офицер Григорьев… Этот знаменательный факт имел место в 1824 году в одной из великорусских губерний, когда еще далеко не многими признавалось значение Пушкина и опальный поэт скитался по заглушьям земли русской. Путешествуя таким образом, Пушкин проезжал однажды мимо военного лагеря, где на лагерную площадку был выведен на учение взвод под командой Григорьева. Пушкин как раз сбился с дороги и не знал, как пробраться до деревни одного своего знакомого. Он подкатывает к батарее, выходит из коляски и вежливо осведомляется у юного командира, как проехать туда-то. Выслушав объяснение и поблагодарив за услугу, поэт хотел уже удалиться, когда юноша, почувствовав, по его собственным словам, какую-то непостижимую симпатию к незнакомцу, в свою очередь осведомился:
— Извините за нескромность, с кем имею удовольствие говорить?
— Пушкин…
— Какой Пушкин? — вскрикнул Григорьев.
— Александр Сергеевич Пушкин, — отвечал тот, улыбаясь.
— Вы — Александр Сергеевич Пушкин, вы — наш поэт, наша гордость, честь и слава!.. Вы — сочинитель «Бахчисарайского фонтана», «Руслана и Людмилы»!.. — и Григорьев, весь красный от восторга, замахал руками и вдруг крикнул: — Орудие! Первая пли!.. — и вслед за тем раздался выстрел. — Вторая пли!.. — и опять выстрел.
На эти выстрелы, конечно, высыпали солдаты и офицеры из своих палаток, где-то забили тревогу, прискакал сам батарейный командир, и бедного Григорьева, страстного поклонника поэзии, за неуместный восторг посадили под арест. (Как известно, пылкий и благородный Григорьев кончил свою жизнь скромным иноком Оптиной пустыни, где его встретил Гоголь, крепко его полюбивший. Этот анекдот своей юности он сам рассказывал Гоголю, который, в свою очередь, передал рассказ Льву Арнольди, занесшему его в свои воспоминания о Гоголе.)
Так или иначе, но «подвиг» восемнадцатилетнего прапорщика, первого в России под страхом строгой кары торжественно салютовавшего великому поэту в далекой глуши, должен быть занесен по справедливости на скрижали истории русской литературы, и мое сердце бывшего артиллериста гордо бьется, что первым громким чествователем Пушкина был артиллерийский офицер!..
Если вы внимательно перечитывали письма Пушкина, то, может быть, помните имя некоего попа Шкоды, того самого попа, который, по желанию Пушкина, служил в церкви Воронича панихиду по Байрону… Два отрывка из письма Пушкина, одно к брату поэта Льву Сергеевичу, а другое к князю П.А. Вяземскому из Михайловского от 7 апреля 1825 года, отмечают этот характерный факт. Вот первый отрывок: «Я заказал обедню за упокой души Байрона (сегодня день его смерти), Анна Николаевна также, и в обеих церквах Тригорского и Воронича происходили молебствия. Это немножко напоминает le messe de Frederic II pour le repos de l'ame de M-r de Voltair (Мессу Фридриха II за упокой души господина Вольтера (фр.)). Вяземскому посылаю вынутую просвиру отцом Шкодой — за упокой поэта…» А вот и подтверждение о посылке в письме князю Вяземскому из села Михайловского от того же числа: «Нынче день смерти Байрона — я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба Божия боярина Георгия. Отсылаю ее к тебе…»
Дочь этого самого попа — Лариона Раевского, известного больше под прозвищем Шкоды, вышедшая замуж за псаломщика Скоропостижного, и явилась предметом моей скоропостижной поездки. Дальнейшие сведения относительно Акулины Ларионовны еще более возвеличили ее в моих глазах. Кроме того, что она была дочерью попа, служившего историческую панихиду по Байрону, она еще приходилась крестницей двоюродного дяди Пушкина — Вениамина Петровича Ганнибала.
