Надо ли говорить, что рассказ нас глубоко заинтересовал. Это ведь похоже на гималайскую легенду, но есть тут и новая деталь — упоминание о крылатых людях. Мы, конечно, начали расспрашивать пастуха, но он почти ничего не добавил. Да и видно по самому тону повествования, что это легенда, уже отточенная многократной устной передачей, принявшая каноническую, застывшую форму. Пастух только повторил, что это произошло здесь, поблизости, и неопределенно махнул рукой примерно в том направлении, которое было намечено нами.
Встреча эта прямо-таки наэлектризовала Осборна, да и всех нас приободрила — все-таки какое-то подтверждение того, что мы идем по правильному пути. Один Мендоса явно не разделяет общего восторга. Мне кажется, что он скорее встревожен и растерян, чем обрадован. Он сейчас сидит неподалеку от меня и сосредоточенно смотрит перед собой. Губы его шевелятся, точно он решает какую-то трудную задачу. О чем это он думает?
3 декабря. Здравствуй, злая пуна! Теперь мы с тобой лично познакомились. Знакомство не из приятных. Ледяной ветер буквально сбивает с ног, лицо сечет мелкий колючий снег. И уже одолевает многих горная болезнь, soroche, как ее тут называют. Сэра Осборна носильщики под конец дня несли на руках, но ему и сейчас плохо. Он лежит в палатке, у него тошнота, звон в ушах, почти обморочная слабость. Его надо срочно спустить вниз, а он горячо протестует — до предполагаемого места высадки марсиан уже недалеко. Что же делать? Плохо себя чувствуют еще двое — геолог и радист, но они держатся на ногах и уверяют, что. быстро акклиматизируются. У меня тоже болит голова и идти стало очень трудно, дыхание плохо налаживается, но это скоро пройдет. На такой высоте я уже бывал в Гималаях; видно, еще сказывается физическая слабость после всех потрясений.
4 декабря. Поднялись еще выше. Погода по-прежнему отвратительная, мы ужасно мерзнем и устаем. Осборн лежит в маленькой индейской деревушке и до крайности расстроен, что не может участвовать в поисках. Но ему совсем плохо.
В деревушке мы расспрашивали всех стариков, что они слыхали о Детях Солнца. Старики отвечали неохотно и очень сбивчиво. Да, такая легенда существует, но было ли это здесь или в другом месте, они не знают. Карлос недоволен и говорит, что не понимает, куда следует идти. Соловьев и Мак-Кинли долго ему что-то растолковывали; не знаю, помогло ли это. Завтра двинемся дальше.
Местность тут мрачная, пустынная и безжизненная. Впереди, совсем близко, сверкают снежные вершины, а вокруг нас — голые темно-красные скалы, и почти никакой растительности, кроме искривленных кустов адесмии — индейцы ее называют «козлиный рог» — да пучков чахлой травы. Животных и птиц тоже не видно. Пониже — там все-таки есть жизнь: пробегают гуанако и викуньи, грациозные и легкие, мелькает между камнями пушистый светло-серый зверек шиншилла, красивый мех которого считается ценным… А здесь — солнце, ветер и камни. Этого сколько угодно, больше, чем угодно. Я все-таки не понимаю: какая кому охота лететь с Марса или откуда-нибудь еще, чтоб очутиться в этой мертвой каменной пустыне? На Марсе, что бы там ни говорили, наверное, найдутся места получше. А уж на нашей планете — наверняка. Если они из-за воздуха — так все равно, он и здесь для марсиан слишком плотный. Надо будет на досуге, как спустимся пониже, расспросить Арсения Михайловича.
Медленно проплывает в ярко-синем небе, распластав великолепные крылья, кондор, священная птица перуанцев. Неужели небесные гости были похожи на птиц? Соловьев предполагает, что у них могли быть летательные аппараты. Тогда им, конечно, было легче. Арсений Михайлович держится бодро, но по-моему тревожится. Да и как не тревожиться? Что мы найдем в этих мертвых горах?»
Походный блокнот мой истрепан, подмочен, записи в нем делались часто карандашом, к тому же руки немели от усталости и холода, и почерк мой оставлял желать много лучшего. Чем выше в горы, тем короче становятся записи.
Я перелистываю эти страницы, исчерченные дикими каракулями, и вспоминаю, вспоминаю. Какие трудные, невозможно трудные и все-таки интересные, яркие, неповторимые дни! Надежда и тревога, восторг и разочарование — все переживалось так сильно, с таким накалом, который недоступен нам в повседневной жизни.
