Но не клевало, хоть убей. Я добрел до автострады, над головой ревели машины, я безнадежно забрасывал детскую удочку с мостков для полоскания белья и представлял себе Жаню. "Борушко! - скажет она. - День прошел. Я восемь часов работала, значит, как дура. А ты чего в жизни добился?"
Я зашел в тупик, прислонился к какому-то забору, забросил на метр от берега, достал трубку, раскурил, и поплавок исчез.
Я отставил трубку от лица, опасливо потянул удочку. Что за черт? И вдруг на поверхности жирно блеснуло белое брюхо, да какое! Я рванул, хлипкое удилище сложилось в пузатый восклицательный знак, трубка выпала, и в бамбуковых зарослях позади меня забилась рыба. Щука, мелькнула мысль.
Но тут эта дрянь перекусила леску и ужом устремилась к воде.
Я ломанулся вперед, наступил сапогом ей на хвост, переломился в поясе, норовя захватить пальцами под жабры, но она выскользнула из-под резиновой подошвы и, извиваясь, рывками заегозила к кромке воды. Я бросил все и рухнул наперерез, ладонью рубанул у ней перед носом, вбив растопыренный пятипалый заслон в прибрежную грязь. И тут она меня укусила.
Заметьте, это не было случайной царапиной, оплошностью в панической неразберихе. Это был с ее стороны обдуманный шаг. Увидев перед мордой писательскую кисть, она замерла на секунду, потом изловчилась, соразмерно распахнула пасть и хватила за бугор Венеры - между большим и указательным.
Кусаться?! - внутренне взревел я. Не чуя боли, перекинулся на бок и профессионально запустил пальцы под жабры. Стиснул так, как давно никого не стискивал. В последний раз - Жаню, когда она сделала мне предложение в очереди за арбузами у метро "Ленинский проспект" шестнадцать лет назад.
Щука замерла. Я наполз всем телом, как Мересьев, клещами до судороги свел пальцы под жабрами и - сперва на одно колено, потом на другое - поднялся. Ног, впрочем, так же, как и Мересьев, не чуял.
Только когда выпростался из кустов на тропинку - поверил, что она у меня в руках. Восторг поднялся в груди с тою же стремительностью, с какою при взлете на "Ту-104" (рейс Новосибирск - Южно-Сахалинск) к горлу подкатывала липкая детская тошнота. В менее отдаленном прошлом похожий восторг пришелся на миг получения въездных британских виз. И так же, как опрометью бежал тогда по раскаленной земле от британского посольства к машине, - детсадовским аллюром несся я теперь к детям.
- Да-а-а, - уязвленно сказал Егор, разглядывая зверя. - А у меня чё-то не клевало.
- Ух ты! - сказал Матвей. - Теперь надо палатку и матрас...
- Сматываем удочки, - сказал я. - Который час? А то еще правда застукают.
- Пап, у ней крючок в губе, - сказал Егор. - А у нас нет щипцов.
- Действительно, - сказал я, отставив руку и любуясь добычей. - А что за щипцы?
- Ну... Англичане им щипцами пасти открывают, чтобы это... А потом щупом вынимают крючок. И щупа тоже нету...
- Как? И щупа нету? - удивился я.
- А потом обратно отпускают, - смирно продолжал Егор, пальцем тыкая зверю в брюхо. - Поцелуют в морду и отпускают. А как у нас крючок вытаскивают?
- У нас башку отрубают - и все дела, - сказал я.
Дети потупились.
- Эх, помню, на Сахалине первый раз голову тайменя увидел... - мечтательно сказал я. - Одну только голову, заметьте. На пристани, на озере Тунайча... Ну, с дедом Сережей. Где-то размером... - Я развел было руки, но щука, болтавшаяся на правой, помешала толком показать. - Идите, кстати, воды наберите...
Дети, перешептываясь, полезли к воде, я устремил глаза вдаль, покачивая щукой. Все-таки самый большой таймень - это таймень из детства.
- И чего? - запыхавшись, спросил Егор по возвращении.
Я сложил щуку в холодильник, холодильные элементы от которого были впопыхах забыты дома, и он легко преобразовался в аквариум. Выпростал наконец руку из жабр.
- А дед Сережа был рыбак? - не отставал Егор.
- Почему - был? Хотя сейчас-то он, конечно... Ты его помнишь? - Я присел над холодильником.
- Который мне в Киеве кортик подарил?
- Да, хороший дед... Как он там один сейчас, интересно? Без бабушки?
- Ну да, - сказал Егор.
- И Михайловна уехала. К Ольке в Одессу - ногу лечить... Знаешь, там эти тазобедренные у женщин...
